ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Лето уже вошло в самую силу — хрясла безветренная сухмень. Ливневые майские дожди дали хорошую влагу земле, и нынче можно было ждать добрый хлеб. Навалилась горячая покосная страда. По низинам, по редколесью и оврагам по пояс вымахала густая, сочная, на редкость обильная трава.

Карманов решил прибегнуть к помощи старух, хотя сам же на их счет язвил. Заставила, понятно, нужда: позарез требовались рабочие руки! На девять часов утра семнадцати старухам было велено явиться в контору.

— Зачем мы понадобились? — спросила вечером Мысикова Варвара Марью.

— Юзик ходить как кот, сожравший горшок сливок. Оне от нас, девки, чегой-то хочуть, — ответила та.

— А то, может, поощрению каку дадут? — засмеялась Дарья.

— За устарение, — подтрунила над ней Марья.

Утром они явились к назначенному часу и молча толпились перед обитой плотным черным дерматином дверью директора. Секретарь Карманова, Марья Антоновна, догадывалась, по какому случаю вызвали старух, но на их вопросы ничего не ответила. В директорский кабинет то и дело входили и выходили люди — совхозные специалисты, бригадиры, руководители разных хозяйственных служб, конторские служащие, районные начальники и уполномоченные. Все они, деловитые и озабоченные, проходили мимо кучки старух, не замечая их; иные же бросали на них взгляды, и по ним Марья читала все то, что находящиеся в силе и при хорошем здоровье люди думали о них. Так равнодушно смотрят люди на сухой, не дающий никакой пользы бурьян — только и остается, что его вытоптать. И эти деловитые люди не в силах были представить себе ту простую и неизбежную истину, что минует не так много скоротечных лет — и они сами станут такими же. Они также не представляли себе, что в самые лихие годы войны и после нее эти старухи, тогда молодые, несли на своих плечах тяготы работ, во много раз превосходящие теперешние. Наконец старух стали вызывать по одной в кабинет. Совхозная контора располагалась в большом старинном, с колоннами, барском доме; великолепные, некогда чугунные решетки на балконах были в выломах, ступени широкой лестницы выбиты, а колонны ободраны и исписаны. Кабинет располагался в бывшей маленькой гостиной. Первой позвали Марью. Она неловко шагнула в дверь. Приветливый Карманов, как будто в нынешнее утро не существовало большей радости, чем увидеть ее, поднялся ей навстречу, вышел из-за стола и с большой внимательностью подвел ее к стулу, слегка нажав на плечи — чтобы она села. Возле стола, вежливо покашливая, сидел Юзик. Он покивал ей головой и пошевелил длинными серыми губами — в знак душевного расположения к старухе. Такое преображение начальников стало понятным Марье еще до того, как начал говорить Карманов, — она все поняла, едва только отворила дверь. И она не ошиблась.

— Ну, мать, как здоровьице? Вид у тебя, скажу без лести, боевой, — произнес Карманов, осторожно подбирая слова.

— Живы, — сказала коротко Марья, глядя прямо ему в лицо.

— Вижу: есть еще порох! Старые кони, говорят, борозды не портят.

— Старики у нас, известно, геройские, — вставил Юзик.

— Нужда какая-нибудь у тебя есть? Мы тут все свои, — Карманов сел за стол, потихоньку подписывая бумаги, чтобы не тратить зря на одну старуху время.

— Что-то вы ноне больно добренькие? — засмеялась с недоверчивостью Марья.

— Я тебя, кажется, особо не обходил.

— Да вы чо хочете, чо? Чо впустую языки мусолить?

— Видишь, сенокос приспел. Подсобить, старая, требуется.

— Физическая работа продляет жизнь стариков, — заметил философски Юзик. — В некотором роде одухотворяет, — прибавил он еще.

— Не обошлися, значица, без наших-то рук? — засмеялась Марья.

— Неуправка у нас… — Карманов отвел в сторону глаза.

Марья поднялась.

— А со всякой просьбой смело обращайся прямо ко мне. Я нужды народа понимаю. К концу года дадим двухквартирные дома.

— Вишь, вошь за потылицу укусила, — объяснила товаркам Марья. — Просит подсобить на сене.

— Вон оно как! — удивилась Варвара.

Каждой, входившей в кабинет, говорилось то же самое, так что вся беседа уладилась в какие-то полчаса, и вскоре они, с граблями и навильниками, чувствуя прилив в себе всяких сил, что бывает всегда у крестьян перед большим делом, уже вышли на свое колучовское поле.

«Господи! Дура-то я старая, знать, и впрямь выжила из ума. Сделалась бесчувственной чуркой» — так корила себя Марья за то, что за целый год не выбрала времени проведать родное поле. Не одну ее обуревали такие чувства. Пришмыгивала носом и уронила слезу Мышкина Аграфена. Бойко хромавшая и помахивающая граблями Фекла Матвеиха удивленно и скорбно поджимала губы. Варвара внимательно всматривалась в так знакомое, казалось, до последнего бугорка место, теперь не узнавая его. Они взошли на бугор, откуда еще прошлым летом каждая из них не один раз оглядывала деревенский проулок. Теперь же то, что открылось глазам, ужаснуло их… Никакого, даже малейшего признака на существование в прошлом деревни нигде не было заметно. Перед ними расстилалось ровное, хорошо засеянное льном поле. Основатели Колучова в глубокую старину строили его с широким размахом по ту, и по другую сторону речки Сельни, — деревню составляли не менее как два десятка хуторов. Годину войны Колучово встретило богато дворами и народом. Каждая старуха помнила все наяву. Они берегли в памяти ту деревню, тесно застроенную, и действительно любая из них могла бы рассказать, какая в каком дворе стояла постройка и многие разные приметы и подробности; помнили, что у Куропаткиных тын был плотно плетенный, а у Лукьяновых забранный редко; у Михайленковых всегда в саду стояло не менее десяти колодок пчел, а над фронтоном Феклиной хаты был прибит искусно вырезанный деревянный петух. В какие-нибудь считанные минуты все это пронеслось перед их глазами… Когда же стали припоминать, где в точности стоял чей двор, то оконфузились друг перед другом. Они путались и горячились. И не только путались в чужих дворах, но, к своему стыду и ужасу, не могли сразу определить, где стояли свои.

Зеленеющее разливом льна поле показалось незнакомым им. Всегда знали, что Каменный ров начинался сразу за Детченковским огородом, теперь же он нагой, начисто вырубленный, был далеко, под самой Шарипинской рощей.

— Вот тама сидели Куропаты, — показала рукой левее рва Фекла.

— Чо говоришь-то? Тю, старуха! Таматка ж Бугаев двор стоял, — возразила Марья.

— Будток и правда Бугаевых, — подтвердила Аграфена.

— А твоя, Марья, хата находилася вот туточка. Вон яблоня торчит, — Дарья повела рукой на полубугор, где делала изгиб Сельня.

Марья покачала головой.

— Не, то Степаново подворье. А мое-то повыше, — возразила она ей.

И, ругая самих себя за то, что, видно, вовсе сделались хуже малых детей, они, не теряя времени, двинулись к краю поля, где сразу за Сельней начинался редкий осинник и шел сенокос.

II

Покос был в самом разгаре. Они положили узелки с едой под куст жимолости и пристроились к сгребавшим и носившим в копешки сено молоденьким девчонкам и ребятам — ученикам школы и техникума. На части луга по мелкому осиннику и березняку, скошенного дней пять назад, сено было так знойно-сухо, что ломалось под ногами, и потому надо было убрать сегодня же, так как не ровен час мог пролиться и попортить его дождь. Ученики и человек десять молодых женщин, разбившись по кочковатому полю между редких деревьев, быстро гребли и носили большие, гудящие от тысяч крохотных зеленых кузнецов беремы, при этом не забывая трещать веселыми голосами, как это всегда бывает во время тяжелейших, страдных, крестьянских работ. За низкими осинками и ракитовыми кустами старики и мужики, косильщики, навалившись, что было силы, видно только что перейдя сюда, прорубали первые ряды в густой, по пояс, сочной траве. Луг был тяжелым от гнездовий куриной слепоты, татарника и мелких лозняков, и потому требовались большая сила и упорство. Серафим Куропаткин, налегая на деревянную ногу, не отставал от идущего передом старика с бельмом на глазу и в продранной на плече синей рубахе, так же как и все, захватывал широкий, на весь отмах руки, прокос, легко, будто играючи, поднимая и опуская тонко и воинственно позванивающую литовку. Следом за Серафимом двигался сухой и прямой, будто жердь, старик в калошах на босу ногу, с повязанной носовым платком головой; несмотря на тяжелую траву, он не прилагал, казалось, никаких усилий, только изредка покрякивая и чуть сгибая спину, если выпадала особенно трудная, густая трава. Замыкал косцов маленький мужик, тоже уже в возрасте, в солдатских штанах и в голубой майке; он, видно, был весельчак и общительный человек и то и дело что-то покрикивал, в особенности на конце ряда, утыкавшегося в заросший кустарником овраг.