— В собственной квартире таким делом тоже можно заниматься, — огрызнулся Шуйкин, — скрыто от глаз.

Яков посмотрел на часы и поднялся:

— Что ж сидеть-то.

Бобылев и Шуйкин поднялись следом за ним.

Дударев весь светился, провожая их на лестничной площадке, бодрячески похлопывал по плечам и всем видом своим говорил, что он счастлив и ему ничего другого в жизни больше не требуется.

— Захаживайте. Выше, братва, голову! — крикнул он им сверху, когда те спускались по лестнице. — Жизнь — она прекрасна.

На улице Шуйкин в задумчивости произнес:

— А я, мужики, Ивану завидую. Гладкий, веселый. А что ж у нас-то за жизь?

— Было б чему завидовать! Иван — пустая трава. Лицо потерял. Нешто он человек? — возразил ему Бобылев. — Вошь он, инфузория.

Лица их опахнул влажный весенний ветер, и в нем явно почуялся, неизвестно как занесенный сюда, животворящий, терпкий запах оттаявшей земли. Шуйкин вдруг побледнел, точно он задохнулся, остановился и почти вскрикнул:

— Землицей-то как шибануло! Надо, ребята, вертаться… назад, в деревню.

Яков не возразил ему, как и тогда в шабаях, испытывая то же смятенное чувство, что и Шуйкин, и, круто повернувшись, крупными шагами направился к остановке своего автобуса.

Дома на их общей кухне, как и всегда, находились Недомогайлин, Серафима Иосифовна и Матильда Викентьевна.

— Извольте, любезный, подчиняться нашим давно установленным правилам, — проговорил Недомогайлин, — обгорелые спички бескультурно запихивать в коробок, их следует складывать в специально поставленную около плиты коробочку. Кроме того, любезный, вас предупреждали…

Дверь угловой каморки скрипнула, и на пороге показалась приземистая, вся какая-то круглая, одним своим видом успокаивающая, чистенькая и светленькая, с пучком серебряных волос старушка — еще один жилец из коммунальной квартиры; тетя Настя (ее все так звали) долго гостила у своей сестры в Орле и приехала нынче утром. Яков ее еще не видел и сразу подумал, что она похожа на его мать.

Недомогайлин, будто споткнувшись, взглянул на тетю Настю и остановился. Старушка ничего не сказала ему, только посмотрела своими кроткими глазами, словно осветив распаленный мрак его души и их общую кухню.

— Денек добренький, — поздоровалась своим напевным голосом со всеми тетя Настя.

Серафима Иосифовна, приготовившаяся было к нападению на Якова в помощь Недомогайлину с фразой на языке: «Тут вам не дерёвня!» — тоже вдруг утратила решимость. Матильда Викентьевна, задавившаяся было смешком, умолкла, и по лицу ее пробежала тень досады, что ей не удалось излить свое ироническое чувство.

Яков видел, что утихомиривание произошло от появления этой маленькой тихой чудесной старушки, и к сердцу его прихлынула теплота. В этой серого вида, невзрачной старушке таилась какая-то могущественная душевная сила. Должно быть, тетя Настя и сама не догадывалась, как оздоровляюще действовала на людей.

Яков шагнул в свою дверь.

XVIII

Анна Евдокимовна сидела в гостиной и, приятно улыбаясь, слушала то, что говорила высокая, дородная, еще не состарившаяся, с достоинством поместившаяся напротив ее в кресле женщина. Это была жена очень влиятельного человека, имевшего высокий пост в Госкино, который, как все знали, был дружественно расположен к Туманову, без сомнения способствовавший его быстрому продвижению. В душе своей Анна Евдокимовна считала эту женщину — Алину Игоревну Выкупову — недалекой и вздорной, которой от рождения сам бог уготовил прозябание, но, однако, сумевшей сыто устроиться в жизни. Но она ничем, естественно, не показывала своего истинного отношения к ней и, как только могла, с тактом, чтоб не перегнуть палку, льстила ей. Со своей стороны, Алина Игоревна презирала буржуйские замашки Анны Евдокимовны. Ну муж что-то там такое значит, а она-то кто? Велика важность: работала, и то бог знает когда, редактором! Выскочка. Сама недоученная, Алина Игоревна завидовала всем женщинам, имеющим дипломы, и считала их просто ухватистыми голодранками — надо же заработать кусок хлеба. Женщины съехались не столько потому, что соскучились друг по другу, но больше ради устройства дела: Алина Игоревна поставила своей целью определить нынешним летом своего сына и племянницу в институт кинематографии — одного на режиссерский, другую на актерский факультеты; курсы же должен был набирать, как руководитель мастерской, Туманов. Анна Евдокимовна хлопотала об устройстве на работу своего двоюродного брата-оператора, что представляло известную сложность, так как тот зарекомендовал себя не очень хорошо и имел склонность к выпивкам. И Анна Евдокимовна, и Алина Игоревна знали, что они как жены влиятельных людей смогут при желании сделать слишком многое. Что же до Алины Игоревны, то та давно уже считала, что жены в силах управлять даже… целыми государствами, чему много примеров в истории.

— Ну как твоя домработница? — спросила Анна Евдокимовна, прислушиваясь к стуку посуды в кухне и боясь, что доживающая у них последнюю неделю Фруза перебьет дорогой хрусталь и «Мадонну».

— Более или менее. Они нынче порядочно о себе мнят, — ответила Алина Игоревна. — А ваша? Еще не рассчитали?

— Замены нет.

— Да, теперь это проблема. Тем более — теперь, — кивнула Алина Игоревна.

— Демократизация… Мы все из народа, но… если мы заслужили, то имеем же мы право жить не как все?

— Конечно, имеем. — Алина Игоревна клонилась ближе к подруге. — Наш Владик окончательно решил бросить технический. Любит до безумия кино. И, скажу тебе, он не без искры. Может быть, я ошибаюсь, как мать? Но ты ведь знаешь меня, как я честно отношусь к жизни. А племянница просто бредит актерством.

Из этой речи Анна Евдокимовна поняла то, чего хотела Выкупова. Она закрыла глаза и вздохнула, говоря этим, что все понимает. Алина Игоревна быстро добавила:

— Мог бы кое-что сделать муж, но ты же знаешь его характер. И потом, ему не слишком удобно вмешиваться.

— Думаю, что все сложится хорошо, — сказала Анна Евдокимовна, — я попрошу Романа.

— Ах, дорогая Аня, я бы не желала прибегать к услуге. Да что же делать? Нынче все грамотные и всякая Дунька считает себя талантом. Деревенщины теперь половина Москвы.

— Я согласна с тобой, — кивнула Анна Евдокимовна.

— Как новая картина Романа Романовича?

— Ох, не знаю. В Доме кино вроде прошло ничего. Сегодня он ее показывает в каком-то Дворце культуры.

Алина Игоревна заметила волнение Анны Евдокимовны и, завидуя известности ее мужа, не без злорадства подумала про себя: «С облаков ударяться о землю, конечно, веселого мало», — однако с дружественной улыбкой подбодрила ее:

— Волноваться, я уверена, не следует. Роман Романович — такой талант!

— Во что превращается Москва! Ты меня просила похлопотать насчет двух японских магнитофонов. В среду, я надеюсь, дело уладится, и ты приготовь деньги.

— Это так мило с твоей стороны!

— Кроме того, есть возможность приобрести канадские дубленки. И цвет чудо — бордовый. А с институтом Роман, без сомнения, поможет.

Разговор их перешел на знакомых женщин, которые жили и поступали не так, как они, и потому, естественно, подлежавшие их осуждению.

…В то же самое время Туманов после показа и обсуждения своего фильма выходил из зала Дворца культуры одного из подмосковных городков. Все, что произошло только что в этом зале, было противоестественно всему тому, чем он давно уже жил. Сейчас он испытывал такое чувство, как будто над его головой пронесся страшной силы шквал, который сорвал весь тот лак и глянец с него и со всей его жизни, которым он был покрыт. Еще никогда и никто так ожесточенно и непримиримо-враждебно не критиковал ни его фильмы, ни книги. В начале обсуждения, когда с трибуны сошел первый выступающий — какой-то занозистый, на деревяшке, мужик, заявивший, что он, дурак, даром потратил время на «высосанную из пальца чепуху», и потом сменившая его молодая женщина, закончившая словами:«Надо высчитать деньги с автора, потраченные попусту», Туманов подумал, что здесь был составлен против него заговор его врагами. Но затем, по мере прохождения дискуссии, он определил что никакого заговора не было; однако же Туманов не мог примириться и согласиться со всем тем, что говорилось. Вспыхнувшее чувство гордости и собственного достоинства погасило то сомнение в себе, которое в нем возникло, и в голосе его завертелись слова: «Какое они имеют право так беспардонно судить?! Серая посредственность». Другой же, трезвый, голос рассудка напомнил ему, что его фильм судил народ, во имя которого он работает, и что все это жестокая и страшная правда. Распорядитель вечера был возмущен стихийностью выступлений, в чем был повинен сам Туманов, так как попросил высказать свое мнение всех, кто имел желание.