В сознании Петра Лушкина эти три старика, и в особенности Назаркин как главный мастер, были необычными людьми. Они создавали такое тонкое и замысловатое кружево, что если бы он не участвовал в работе сам и не видел своими глазами, то никогда бы не поверил, что все это сотворили они. Петр еще сызмальства любил столярную и плотницкую работу и всегда радовался запаху свежей стружки и распиленного дерева. Он рос в бедности, потому что рано умер отец, а мать-уборщица в совхозном поселке на свою маленькую получку должна была еще растить его меньшую сестрицу. Он жил в общежитии училища, все его добро составлял самодельный сундучок, в котором вместе с парой нательного белья находился еще отцовский столярный инструмент.

Дубовые плахи, распиленные две недели назад, высохли и были уже готовы для дела. И Назаркин, и Иван Иванович знали, что им предстояла очень трудная работа. Назаркин отверг липу как слабое дерево, которое могло быстро износиться при каждодневном пользовании, и остановился на дубе. Было решено стулья делать с резными, в форме трефы, спинками, что требовало тонкой и филигранной отделки.

— Тяжеловато придется, — сказал Иван Иванович, оглядывая плахи.

— Заплатют-то нам, понятно, как за простые табуретки, — заметил Степин, садясь точить свой топор.

Лицо Назаркина при этих его словах потемнело. Разговор коснулся денег, а в них видел он людскую болезнь. Тридцать лет его руки не прикасались к ним и теперь, опять воротившись к жизни, в которой деньги имели большой вес, он подумал о том, как счастливы были бы люди, избавившись от них и живя по простому закону братской любви друг к другу.

— Не моги мне про них говорить! — с придыханьем, будто не хватало воздуха, проговорил Назаркин.

— Что ж, Силыч… Оно-то понятно — бич… Да и без копейки, брат, петухом закричишь, — пробормотал Степин, садясь на плаху.

— Все одно — не говори об них! Чего дадут — тем и сыты будем. Не за-ради денег делаем.

— А без них-то, видно, никогда люди и жить не будут, — проговорил Петр.

— Наперед, Петруха, трудно загадывать, — сказал Иван Иванович, — завтрашний день туманом покрыт.

— Все ж получки ждешь как праздника, — опять заметил Петр.

— А ты их не бери в руки. Ты превзойди, — проговорил Назаркин, не переставая с мелким стукотом работать топором.

— Оно понятно… — протянул Степин, подняв вопросительно брови, — да обойдись-ка без них!

Они замолчали, поглощенные работой. Назаркин вытащил воткнутый в дерево свой самодельный, с кривизной, нож и, зажав спинку в станке, пошел быстро и складно нарезать тонкий, по форме листа папоротника, орнамент.

Они не заметили, как подошел прораб Бабарыкин, хмуро поглядывавший на их работу. Это был крупный, сильный рыжеватый мужчина с багровым, вернее луженым, лицом, в котором сквозило выражение начальственности. Бабарыкин знал одну и очень простую истину: строителям нужно думать, как бы поскорее завершить работу с выгодой для себя; бригада, наоборот, делала то, чтобы лишиться хотя бы маленькой выгоды, и такое положение дела не укладывалось в голове прораба Бабарыкина. «Хрен с луковицей мы тут заробим на такой дохлой работенке!» — подумал он, обежав глазами пять уже изготовленных стульев.

— И сколько же вы тут собираетесь торчать? — спросил он, взглянув насмешливо-едко на Назаркина.

— Дело укажет, — ответил Иван Иванович, не разгибаясь и продолжая быстро резать ножом.

— Да вы их к осени, видно, не кончите! А у нас, понимаешь, план. Мы обязаны к Первому маю объект сдать! Какой черт нам выгорит от вашей красоты?

Иван Иванович посмотрел бегло в его толстое лицо и посчитал бессмысленным доказывать этому человеку важность того, что они делают.

— Говорить тут нечего: как кончим, так и кончим, — произнес Иван Иванович, укладывая на верстак новую плашку.

— Ну и бригада, мать вас в душу! — хрипло выговорил Бабарыкин, сплюнув сквозь желтые зубы; топая ногами, он вышел из зала.

Иван Иванович и Степин стояли поодаль от Назаркина и не заметили, как побелело его лицо, и, точно ища опоры, неловко и нервно перебирая руками, он опустился на пахучий ворох стружки и опилок. Но Павел находился рядом с ним и понял, что та страшная сила, которая заставила съежиться Назаркина, — была грубая и злобная ругань прораба.

— Что ты? Что ты, дядя Матвей? — участливо наклонился над ним Павел, испугавшись, что тот может умереть.

Иван Иванович и Степин, заметив неладное, быстро подошли к Назаркину.

— Ай с сердцем плохо? — спросил Тишков.

Назаркин, разбитый и подавленный, с минуту молча сидел, затем, как бы опомнившись, что его ждало дело, стал подниматься со стружки.

— Словами ударил. Аж в глазах потемнело, — признался он, конфузясь перед ними за свою слабость.

XX

Назаркин вернулся с работы домой. «Жив, душой жив», — сказал он себе, поднимаясь по лестнице. На городок тихо опускались вечерние сумерки. Неприглядные в эту пору освободившиеся от снегов бугры и поля мягко и туманно истаивали вдали. Стыдливо синел в извивах пополневший Днепр; слышно было, как клокотала и неслась с нагорий талая вода. Во дворе на почерневших от сырости березах с уже набухшими почками хлопотали и оглашенно кричали вороны и грачи. Живительный, бодрящий, влажный весенний воздух тянуло в форточку. «Жив!» — повторил он опять.

Нынче Назаркин чувствовал особенное удовлетворение. Он не ошибался, что вследствие работы сделался духовно крепче и как-то основательнее ступал по земле. Он поднялся, оглядывая свое жилище. Его не угнетала бедность. Одна только мысль, тяжелая и постоянная, — каким стал народ? — не уходила из его головы. Свое же личное счастье ничего не значило для него. «Кусок хлеба имею и, слава богу, крышу над головой. Что мне еще надо?» — думал он, выглядывая в окно. Внизу (он жил на втором этаже) галдели и суетились люди, выстраиваясь в очередь около продовольственного магазина. Не столько для того, чтобы что-то купить, сколько с желанием понять, чем жив нынешний народ, он взял свою кошелку и вышел в коридор. Старуха Пахомова, соседка, замыкала дверь, собираясь туда же. Она только слегка кивнула ему головой и хотела было спускаться по лестнице, но, покосившись на нового жильца, воротилась к дверям, вытащила ключи из своих необъятных юбок и незаметно провернула два раза еще другой замок.

«А бывали времена, помню, квартиры оставляли открытыми», — думал, подходя к очереди, Назаркин. Люди топтались возле магазина, видно было, что у них давно уже устоялась жизнь и они не терзались оттого, что выходила нехватка. Суровые испытания закалили этих людей, и, несмотря ни на что, они не выглядели забитыми и несчастными. Наоборот, чем больше выпадало на их долю трудностей, тем упорнее, спокойнее и крепче становились они. Глядя на цветастые платки, плисовые курты женщин и старые пиджаки мужиков, Назаркин невольно перенесся мыслями к Европе, которую он увидел во время освобождения, и сравнил тех людей, не испытавших и сотой доли невзгод, какие выпали на долю русских, наших, и только сейчас осознал громадную разницу в их физической и духовной силе. Приглядываясь к людям, он видел в них перемену. Но что она значила, Назаркин не мог понять. Он узнал старых, коренных жителей. Это были старуха Князева, Варвара Парамонова и стоявший с выражением недоступности мирской суете на лице, несколько поодаль, Лючевский. Иннокентий Сергеевич встретился с глазами Назаркина и сделал вид, что не узнал его. «Ну ты-то всегда косо глядел на людей. Чужой ты промеж нас, — отметил Матвей Силыч. — А старухи, что ж, неужто не помнят меня? Но если он выпал из их памяти, то должны бы хоть интерес проявить. Раньше-то всякому незнакомому кланялись. Чудак! Видно, я так отстал, что вовсе не вразумею нынешнюю жизнь», — однако в глубине своей души он воспротивился мысли о том, что народ переродился, не мог он этого допустить, ибо твердо и незыблемо веровал в неистребимость широты народного характера и духа.

— Здоровенько, Силыч! — приветливо кивнула ему головой Потылиха.