— Я не школяр, чтоб петь под чужую дудку, — огрызался он, желая отстоять свою самостоятельность.

Ванна напоминала ему нелепое корыто, и, приняв ее раза два, он стал ездить каждую субботу в Сандуны, где можно было по-русски выпариться, посидеть, обернувшись простыней, с кружкой пива, поговорить по душам, но разговоры, однако, все чаще сбивались на футбольную игру. В баню он ездил с соседом — жил ниже этажом, с Иваном Бобковым, тоже недавно пристроившимся в Москве.

Бобков был рослый, с могучей грудью, в прошлом колхозный кузнец, лет двадцать пять не выпускавший из рук молота. И здесь, в Москве, он не стал приспосабливаться к новым условиям и ничего не поменял в своей жизни.

Яков знал, что когда Иван Бобков женился и поселился в доме, то первым, добрым и заразившим других делом его была высадка деревцев во дворе. До поселения Бобкова торчали лишь две чахлые, ободранные, усыхающие липки. Уже в первую осень Бобков высадил около двадцати березок и три дубка. Он видел, как косились из окон жильцы, — чего доброго еще пойдет, ненормальный, с шапкой по кругу собирать за такую работенку себе на водку деньги? Здесь нужно заметить, что почему-то многие жильцы дома считали его пьяницей, хотя пьяным никогда не видели, — однако таковы бывают обстоятельства и так устроен русский человек, что хоть не лысый, но злые языки его непременно назовут лысым. Ибо им хочется, чтобы он был лысым, — говоря яснее, с изъяном.

Бобков, однако, никому ничего про посадку не сказал. И еще более их удивило то, что ничуть не нарушились взаимоотношения Бобкова с жильцами: он был по-прежнему добродушен и сердечен и непременно осведомлялся: «Как здоровьице?» Или же: «Как почивали?» Если же кто на этот счет хихикал, Бобков не обращал внимания и не изменял к тому человеку своего отношения.

На следующую весну Бобкова командировали для работы на целину, оттуда вернулся он поздней осенью, после уборки урожая, и первым делом, не заходя домой, осмотрел свои саженцы: прижилось только несколько деревцев и из них один дубок. Жена его Клава была тоже расстроена и сказала ему, что она с другими женщинами их пробовала поливать, но уберечь их не сумела.

— Не последний год на свете живем, — сказал неунывающе Бобков, присаживаясь к привезенному из деревни самовару.

На другую же весну Бобков опять уехал на помощь целинникам, у него не дошли руки до основательных посадок, и он отложил это дело. Нынче, как узнал Бобков, посылка на целину не предвиделась, и, приглядевшись к Тишкову, он решил привлечь его.

— Какой разговор! — сразу же согласился Яков. В субботу утром он стал собираться на это дело.

— Это что еще такое? — спросила недовольно Вероника Степановна, усмотрев в том его святую наивность и безалаберность. — Тебе что, больше всех надо? Даром ишачить. Выбрось из головы!

— Голо ж, неприютно, — пожал плечами Яков.

За саженцами пришлось ехать в лесничество под Внуково, они истратили десять рублей, и Яков попросил Бобкова не говорить ничего жене про денежную потрату. Выгрузив деревца, они принялись за посадку. В охотку работа пошла очень споро. В окнах, как два года назад, опять появились лица любопытных. Яков чуял запах земляной сыри и все больше добрел и успокаивался, лопата играла в его руках. Он поражался самому себе, что с такой жадностью копал эти несчастные ямки. Когда половина березок уже была посажена, появились Недомогайлин и муж Серафимы Иосифовны Шпаков, короткий и толстенький, в как бы обтягивающих подтесанный зад джинсах и куртке.

— Я очень люблю физическую работу, но, к сожалению, у меня мало времени, — сказал Недомогайлин, берясь за лопату.

— Работа с землей облагораживает, — заметил Шпаков, потихоньку копошась около посаженных березок и разравнивая комки. — Лично я люблю крестьян и отношусь с пониманием, когда они уходят в города.

Ровно через полчаса Недомогайлин воткнул в землю лопату и с подчеркнутым сожалением сообщил, что он должен идти. Через десять минут его примеру последовал и Шпаков. Вскоре явились другие желающие подсоблять. Пришел высокий и тучный, в красных подтяжках, главбух Пахомов из пятого подъезда; он громко, басовито крякал, ловко орудуя лопатой. Худой и подвижный слесарь Огурцов, профессор Синицын, человек уже в годах, в чесучовом пиджачке и в стоптанных сандалиях, довольно прытко накинувшийся на работенку. Профессор в сознании Якова был недосягаемой величиной, и он поразился его столь простому виду; Синицын так же запросто, будто с равными себе, обращался к мужикам, угостив их из своего портсигара сигаретами. Ни тени превосходства и заносчивости не заметил в нем Яков, — наоборот, он вел себя совершенно незаметно. «Может, великий ученый, про него не раз газеты писали, а какая простота! Вот это — человек!» Профессор энергично покрякивал и говорил:

— Оздоровляющее дело!

Якову было приятно видеть этих людей, пришедших по зову сердца, и он думал, поглядывая на них: «Славный народ! А я-то и не знал об их существовании».

После работы, вечером, Яков и Вероника Степановна пошли к Бобковым в гости. На столе стоял ведерный, блещущий медью самовар, жена Клава, не утратившая своих крестьянских привычек, общительная и веселая, ставила на стол простую домашнюю еду, по которой так соскучился Яков: тушеную гусятину, квашеную капусту, соленые грибы, пироги с капустой, с луком, с яблоками; и еда, и разговоры — все было простым, понятным, так что, посидев короткое время, Яков почувствовал себя как дома. У него сделалось ясно на душе.

— Деревня-то твоя цела, Иван? — спросил Яков, ублажаясь душою под воздействием гостеприимства Бобковых.

Тот сказал, что уцелело только три двора, и тяжело вздохнул.

— Сила-то какая! — произнес Яков, думая о несокрушимом могуществе времени и слабости людей перед ним, но не догадываясь, что они же сами и двигали его. — А сколько ж было дворов десять годов назад?

— Семь десятков, — опять вздохнул Бобков; однако печаль, отразившаяся на его лице, подержалась на нем одно лишь мгновение, так как своим трезвым умом он понимал, что ему, Ивану Бобкову, сколько бы ни тужился, нельзя было остановить время.

— Скоренько пошло дело!

— А хлеб-то сеять надо, — сказала Клава, ни на минуту не присевшая к столу из-за хлопот.

— Слыхал, сварганили из нефти рыбью икру и мясо. Доберутся мастера и до хлеба, — сказал Бобков, очевидно не осознавая смысла такого капитального изобретательства века.

— Что ж… ежели так пойдет прогресс, то другим макаром начнут детей делать, — заметил Яков.

Вероника Степановна считала ниже своего достоинства оспаривать их толкования, так как находила их отсталыми, и молчала. Она видела, что вся эта деревенщина поразительно жизнелюбива и незлопамятна, и в ее сознании не укладывалось, на чем у них все это держалось.

— Нет, нашу Дуньку все-таки нельзя пускать в Европу, — заметила после некоторого молчания Вероника Степановна, желая уколоть Клавдию, но направляя удар вскользь.

Клавдия угадала хитрую насмешку на свой счет, и вместо злости на нее она с широкой, добродушной улыбкой повернулась к ней.

— Отпробуйте еще пирогов. Может, и понравятся, — сказала Клавдия.

Вероника Степановна, приготовившая тираду — отповедь на тот случай, если эта баба ответит колкостью, вдруг смутилась под ее добрым, бесхитростным взглядом и неожиданно для самой себя просто и тоже душевно улыбнулась.

— Да спасибо. Я сыта, — сказала она.

«У Якова счастья нету», — подумал с печалью Бобков.

XVI

На другое утро (было воскресенье) Якову, чего он никак не ожидал, позвонил Туманов и попросил его, если свободен, приехать к нему и, как маленькому, по слогам продиктовал свой адрес. Но еще более, чем он, была приятно удивлена Вероника Степановна. Она даже не поверила, что действительно звонил такой знаменитый, известный в стране человек, писатель и режиссер Туманов, и с иронией спросила у него:

— А тебя, часом, не разыграли?

— Чего ему, спрашивается, меня разыгрывать?