— А откуль вам знать-то? — удивилась Марья.

— Как же не знать? Несушкам в деревне жилось вольнее. Да и этому красавцу, похоже, не до прыти топтать своих подружек?

— Кой там! Скоро орать перестанет.

— Зато наши начальники не прочь потоптать чужих баб! — хихикнула Варвара, на что Юзик заметил:

— Велик бабий язык!

— А по нужде, сердечные, куда ходите? — поинтересовался Быков.

— Вона! — указала Марья за пустырь. — С ветерком, отец, с ветерком. Преодолеваем препятствия. Тувалет-то одно слово: не действует.

— Успей добечь! — подбросила опять Варвара.

— Тяжеловато, поди, по лестнице с вязанками дров?

— А то нет? Надыся так покатилася… Думала, старых-то костей не соберу. Ужо не чаяла остаться живой.

— Ты-то, Марья, хучь щупла, а вот ежели я грохнуся! — сказала Варвара. — Отдам концы.

— Поможем вам! Постараемся, — пообещал Быков, с любовью оглядывая самовар. — Гляди, еще дедова штука?

— И дед пил. Верно. И дедов батька пользовался, — ответила Марья. — Налить, что ля?

— В другой раз, милая. В другой раз воспользуюсь. А руки-то у вас какие! — сказал Быков с восхищением.

«А я-то, выходит, одубел! — мелькнула у Карманова тяжелая мысль. — Рук ихних до сих пор и не видел». На улице Быков жестко сказал:

— Они были главными сеятелями во время войны. Кормили армию и государство в лютые годы. Сукин сын тот, кто забудет об их нужде, за бездушное отношение к людям будем наказывать. Старух по возможности в скором времени переселить в одноэтажные дома. Хозяйственные постройки разбить вот тут: крестьяне должны иметь под руками свой скарб. Иначе, как сделали вы, — они не крестьяне, а временщики, переселенцы, сезонники. Нам же надо свою землю укреплять надолго, а сказать вернее — навечно. Пошли на ферму.

Та стояла на спуске к речке. Желтая жижа, пробив глубокое русло, мутным потоком неслась с косогора в воду.

— В такой-то водице рыбешку, понятно, не наловишь, — покачал головой Быков. — Выжить ей в аммиаке нету никакой возможности. — Он остановился против навозных торосов, возвышающихся над крышами скотного двора, на глазок прикинул: — Тонн двести, никак не меньше. Лет пятнадцать не вывозили. Верно?

— Я тебе что говорил?! — снова накинулся Карманов на завхоза. — Ты как относишься к своим обязанностям? Заелся! Захотел в сторожа? Так я могу тебя туда отправить!

Юзик, привыкший к такого рода нападкам директора в присутствии начальства, молча мигал серыми коровьими ресницами; никакого чувства не мелькнуло в его холодных глазах, и чем больше его пришибал директор, тем больше выкореживался он над простыми рабочими, вымещая на них злость за свою безропотную, рабскую покорность перед вышестоящими.

— Ценнейшее удобрение пропадает впустую, а поля сожгли нитрофоской. Вот откуда тощий, шестицентнерный урожай. Да за такие делишки мой покойник дед ободрал бы до костей кнутом своих сынов. Даю неделю сроку: чтобы весь, до навильника, навоз вывезти на поля. Проверю!

Они вошли в скотный. Посередине, перед бидонами, сидел дядя, в кармане у него поблескивала рубиновая головка. Обругав себя за неосмотрительность, дядя (учетчик Лупейкин) быстренько сунул ее в свою брезентовую сумку.

— Обеденный надой? — строго спросил его Быков.

— Вкруговую по восемь кило. Прогресс. На той неделе по шесть доили, — ответил Лупейкин, — надеемся.

— Не твое дело пояснять, — оборвал его Карманов.

Доярки провезли с натугой тележку с кормами. Одна из них, худая, как растрепанная метла, с выбившимися из-под платка прядями волос, проворчала:

— Небось сами-то не таскают.

Быков подошел к ним, женщины остановили тележку. Подошли еще три доярки. С одной из них, малого росточка, в серой куртке и в резиновых сапогах, Быков поздоровался с особой ласковостью, с поклоном:

— Здравствуй, Николаевна. Как дела?

Это была лучшая титковская доярка Гнедкова.

— Как сажа бела. Вон «механизировали» — таскаем на собственном пару.

— Все идет по плану. Дойдет очередь и до вашей фермы, — сказал Карманов.

— Пока дойдет — бабы килу наживут, — не полезла за словом в карман Гнедкова.

— Доморощенные острячки-самородки, — хихикнул Лупейкин.

— Что, пролупил пьяные зенки? — повернулась она к нему.

— Поилка тоже третий день спорчена, — сказала пожилая доярка.

— Исправим. Сегодня же исправим, — заверил Юзик, поставив колом глаза, чтобы устрашить доярок.

— Слыхали мы твои речи про летошний-то снег! — накинулась на него Гнедкова.

— Утром проверю исправность поилки, — сказал Быков Карманову. — Не пустите — пеняйте на себя! Подвозку кормов наладить в ближайшие дни. В противном случае — понесешь наказание! — посулил директору.

«Мог бы наедине… Бабий телефон ведь раззвонит, — поморщился Карманов. — Подрывает авторитет руководящих кадров».

— До свидания. Все не так страшно. Поможем, — сказал Быков дояркам на прощание, а на улице посоветовал Карманову: — Дядя, видно, засиделся в учетчиках. У вас есть инвалиды войны — хорошие, честные люди. Продумай вопрос.

Карманов закивал с услужливостью:

— Все исполним. Выпру в три шеи.

«Услужливость хуже глупости», — поморщился Быков.

Послышалось тарахтенье мотора, и из «Нивы» вышел тучный, весь отутюженный, румянолицый начальник областного сельхозуправления Трофимчук, и районного — мелкорослый, но крепенький Сизый.

Пока Трофимчук очищал от грязи о траву ботинки, Быков выговорил Сизому, что считал нужным:

— В твоей конторе четвертый день свадебный загул. Контору превратил в ресторан. Впредь запомни: узнаю о подобном празднестве в служебных помещениях, поставлю вопрос круто! Митрохин тебя отпустил на два дня, но ты же по личным делам отсутствовал четыре. В дальнейшем такими шутками, Семен Спиридонович, заниматься не советую!

— Виноват, непредвиденные обстоятельства, — сочным баском извинился Сизый.

— Было бы желание отыскивать непредвиденные! — жестко сказал Быков. — Рыба, известно, гниет с головы. Неудивительно, что в вашем управлении частенько лодырничают, прикрываясь непредвиденными. Завести журналы учета трудового дня сотрудников контор. Это касается и твоего совхоза, Карманов. За текущий год работники конторы пролодырничали по непредвиденным сто с лишком часов!

Подошел Трофимчук, очистив наконец-то свои новые нарядные синие ботинки. Поздоровавшись, бодро спросил:

— Я по поводу асфальтного завода. Съездим в Дроздово — посмотрим карьер.

— Сперва зайду вон в ту хату, — Быков кивнул направо, на видневшуюся за березами крышу. — Вы подождите меня здесь. — Дубинин может ехать по своим делам.

— У меня мало времени, а в Дроздове, как ты знаешь, товарищ Быков, дело неотложное, — заметил нетерпеливо Трофимчук.

— Здесь оно не менее важное, — ответил Быков, направившись к старому домишку.

XIV

Афанасий Корягин, отслужив действительную, четвертый год работал в Титкове механизатором. В конце службы его сманивали пристроиться в большом городе Таллине, но Афанасий, истинный крестьянин, устоял перед соблазнами и вернулся «в родную стихию», то есть в деревню. Карманов, недолюбливая Афанасия за корреспондентство, все же во всех докладах ставил его на первое место как лучшего механизатора совхоза. Корягин любил землю горячо и душевно. Там, где он пахал, никогда нельзя было найти ни одного огреха. Какая бы ни стояла на дворе погода, даже в самое ненастное прошлое лето, он сумел убрать на своем поле до единого пшеничного колоса, хотя хлеб буквально лежал и, кроме того, был весь перекручен. Такую напасть Афанасий называл «гопаком». Пришлось кое-что подвинтить и усовершенствовать в комбайне; свой опыт он передал товарищам, всегда отзывался и помогал, не ставя себе это в труд, и не брал за содействие «натурою», ибо не дружил с белым змием.

Жена Тамара довольно люто поругивала Афанасия, что он не думал о благоустройстве семейного очага, то есть не тянул домой, как многие. Афанасий писал в газеты и в инстанции и бил, как говорится, до точки, до тех пор, пока не достигал истины. Быков знал доподлинно, что этот неугомонный парень докапывался до правды, невзирая притом на лица. Все его депеши и корреспонденции, скрупулезно проверенные с выездом на места, подтверждали правоту их писавшего. Не одному местному деятелю (в рамках совхоза, сельсовета и даже района) он, по его выражению, «обрезал крылья». Но хотя Корягин и не мог бы с твердостью сказать, что он обрезал эти крылья, но все же у него были основания заявлять: «Теперь-то мурло высоко не возлетит». Длительная война против предсельсовета Огурцова, которую Корягин вел «не щадя своего живота», завершилась его победою. Пожалуй, то была его единственная «полная победа», ибо во всех остальных случаях Афанасий больше получал тумаков сам. Не осилив, то есть не доведя какой-то поднятый вопрос до победного конца, Корягин удовлетворялся все же тем, что «мурло треснуло». Когда Афанасию указывали: «Эх, брат, пуп надорвешь!», он взъерошивал ячменные брови — начинал высмеивать «учителя».