— Не ему, а какому-нибудь твоему сослуживцу-алкашу.

Веронике Степановне было лестно познакомиться с таким известным человеком, и она решила тоже идти, но Яков решительно воспротивился и заявил, что отправится один и, какие доводы она ни приводила, настоял на своем. Он уже смутно помнил молодого Туманова, но у него все-таки осталось в памяти, что тот был когда-то хорошим парнем и товарищем. «Погляжу, каким стал», — сказал себе Яков, выходя на нужной остановке из троллейбуса, — Туманов жил на Кутузовском проспекте в огромном кирпичном, еще строенном с некоторыми излишествами доме. Пожилая, в очках, читавшая какую-то захватанную книгу лифтерша недружелюбно оглядела его с ног до головы и спросила, какая квартира ему нужна. Узнав же, что он идет к Туманову, она еще придирчивее и суровее начала допытываться, какое у него может быть дело к такому большому человеку.

В прихожей его встретила явно состарившаяся, уже поблеклая, но молодящаяся, чопорно-надменная женщина — жена Туманова Анна Евдокимовна.

До сих пор он еще никогда и нигде не видел подобной роскоши. Огромная пятикомнатная квартира была уставлена богатой, очень дорогой мебелью, стены увешаны иконами и картинами. В кабинете Туманова, широкой светлой комнате, над его рабочим столом висела с темным ликом икона божьей матери с младенцем и рядом с ней, как бы кощунственно выставленной насмехаться над кротостью и умильностью материнства, писанный яркими красками этюд обнаженной, в похотливой позе девицы, в лице которой проглядывало только одно низменное чувство. Большой, старинный, красного дерева, инкрустированный, на львиных лапах, стол был завален бумагами и рукописями. Вдоль стен стояли кресла, два дивана, статуэтки и книжные шкафы — все дорогие и тоже старинные, красного дерева. Бронзовые огромные, изображавшие русалку часы величественно покоились на небольшом, но тонкой работы, из бледно-зеленого мрамора камине в английском стиле. Еще масса различных красивых вещиц — из бронзы и серебра — была расставлена в нишах шкафов и на подставках. В виде фонтана хрустальная люстра сияла под потолком. Красивый, расчерченный шашками паркет покрывал посередине кабинета яркий красный восточный ковер. Туманов, заметно обрюзгший, с большими залысинами, в бархатной синей куртке, подпоясанной поясом с пышными кистями, в напущенных на мягкие красные козловые полусапожки черных, тоже бархатных шароварах, встал ему навстречу из-за письменного стола.

— А, рад тебя, брат, видеть, — проговорил Роман Романович, подделываясь под тот простонародный тон, который, в его представлении, всегда сближал с простыми людьми. Яков же угадал в нем фальшивую ноту. — Ну-ка садись сюда, — он указал на кресло похуже, — и рассказывай, как ты теперь живешь? От сестры Кати я узнал, что ты пристроился в Москве.

— Живу, — односложно ответил Яков.

— Где работаешь?

— На стройке, — солгал он, так как знал, что на работников торговых баз всегда смотрят, как на нечистых на руку.

— Похвально. Не стал, значит, искать выгоду. Аня, принеси-ка нам чего-нибудь! — крикнул Роман Романович, поднимаясь тучно из-за стола и присаживаясь к небольшому, в углу, столику. — Давай сюда, сейчас мы немножко закусим.

Несмотря на то что Яков снял ботинки и надел тапочки, ему было неловко ступать не только по яркому ковру, но и по блестящему шашечному, из дорогих пород дерева, паркету, на котором он боялся поскользнуться.

— Давненько мы лазили по нашим демьяновским садам. Я, брат, туда ездил позапрошлым летом, — сообщил Роман Романович, принимая из рук жены поднос с графином с водкой и с небогатой закуской: на двух тарелочках было нарезано немного ветчины и сыра. Анна Евдокимовна также принесла вазу с фруктами, молча и неприязненно косясь на гостя. Яков понимал ее взгляд и чувствовал все большую неловкость, точно он сидел перед ними нагишом.

— Выпьем, мой друг, за встречу, хотя я приветствую борьбу с алкоголизмом, — Туманов налил в рюмки коньяку.

«На трибуне приветствует», — подумал Яков.

— Я слышал, ты женился? — опять свойским тоном спросил Роман Романович, нюхая толстую сигару.

— Я же говорила, что ты ей дала несвежую котлету. Ты невнимательно относишься к Жучке, — послышался из прихожей раздраженный голос Анны Евдокимовны.

— Да она и так свежая, — оправдывалась, должно быть, домработница. — Что ж, птичьим молоком, что ль, кормить собаку?

— В твоих остротах не нуждаются. Делай, как велят.

Роман Романович нахмурился, встал и закрыл двери.

— Скажу тебе, эти бабы нахватались наглости. Невозможно найти приличную домработницу. У тебя нет на примете? Какой-либо деревенской? Без гонору?

«Вот зачем он меня позвал», — усмехнулся Яков, до этого по наивности думавший, что Туманов вспомнил его как товарища детской поры.

— Откуда ж? Я никого не знаю.

Вошла Анна Евдокимовна, видимо подслушивавшая их разговор.

— Мы, естественно, вам заплатим за услугу, — сказала она, — вы в этом не сомневайтесь.

— Рад бы вам подсобить, да не могу, — сказал Яков.

— Очень жаль. Может быть, поспрашиваете в своей деревне?

— Вы ее, стало быть, пропишете?

На это Анна Евдокимовна лишь саркастически улыбнулась.

В передней послышался звонок, Анна Евдокимовна пошла открывать, и спустя минуту в кабинет вошли двое мужчин. Один был очень громоздкий, с черными густыми, сросшимися на переносье бровями, с крупным, изрезанным глубокими и мелкими морщинами лицом. Второй, худощавый, с опрятными усиками и бородкой, тоже в куртке, в меховых унтах, с продолговатой головой, вежливо покашливал. Видно было, что этот человек, когда-то битый, теперь вел себя исключительно осторожно в отношениях с людьми. Это были сотрудники Туманова по «Мосфильму», ниже его по положению.

— Вот мой земляк, — указал Роман Романович на Якова. — Человек из народа. Сейчас он проживает в Москве.

— Очень приятно, — сказал худощавый.

Высокий же молча кивнул ему головой; он опустился в кресло и с видом деятельного человека стал вынимать какие-то бумаги из портфеля.

— Как там у вас с едой? — спросил он не без желчи, не глядя на Якова.

— Пока не померли, — ответил Яков.

— И то хорошо, — тонко улыбнулся тот, не разжимая губ, — и то уже прогресс.

— А в каком виде российские дороги? — поинтересовался худощавый.

— А вы приезжайте их строить, — укоротил его сарказм Яков.

— Ну как прошло обсуждение Белопольского? — обратился Туманов к высокому человеку.

Яков видел, что он уже забыл о его присутствии, неловко поднялся и, попрощавшись, вышел в прихожую. Там находились только что вошедшие сын Туманова и высокая девица. Видимо, это была его девушка, как теперь принято выражаться.

Яков спустился вниз и, выйдя на улицу, вдохнул полную грудь влажного воздуха.

«Сильно живет землячок! — думал он. — Вышел в люди, но я ему не завидую. Какая-то в глазах Романа тоска… Чего-то у него не так. А может, я ошибаюсь?»

XVII

Уже четвертый день Яков комкал в кармане открытку, где рукой Дударева, без знаков препинания, было нацарапано: «Приезжай в воскресенье отведаешь жинкиного пирога и потолкуем об жизни позову Бобылева и Шуйкина». Признаться, Яков и сам давно уже имел желание их увидеть, покалякать про то и про се, и, выйдя от Туманова, он поехал куда-то на окраину Теплого Стана — искать нужный ему адрес.

Дом, где жил Дударев, напоминал развернутую бетонно-стеклянную книгу, холодно блестела его гладкая стена под солнечными лучами. Тихо и бесстрастно гудели ползущие вверх и вниз огромные лифты, вбирающие и выплескивающие из своих пастей людей. Яков все еще боялся этих машин, называя их адскими, несмело шагнул в утробу кабины, и та с тихими щелчками понесла его на восемнадцатый этаж. Еще на лестничной площадке, выйдя из лифта, он услышал за дверью дударевской квартиры визгливо-звенящий женский голос, каким, как правило, ругаются торговки на базаре. Судя по всему, в квартире шла война. «Голодранец! Убирайся вон! — кричала женщина. — Завтра же выпишу. Таких идиотов в Москве хватает. Я могла выйти за интеллектуала. Хамло, никакой эстетики!»