— В народе ленца завелась. Прохлада к работе.

— Что ж, нам людей, Иван, осуждать? — как всегда, с ясным светом в глазах, ответила Дарья Панкратовна.

— Не в осужденье вопрос. Коли нет прилежанья к работе, то и ничего нет. Вся беда — от праздности.

Утром, после хорошей топки печи, сытно и пряно пахло в домике пирогами, чисто вымытыми половицами, угадывался резкий, острый запах капустного рассола. Дарья Панкратовна приносила из погреба толстые свиные домашние кольца колбас, резала обжаренный кондюк[1] или же вынимала обернутый розовой бумагой козлиный творог, так что люди только разводили руками:

— Никакого достатка со стороны. Откуда у них все?

Вылезал потихоньку из прорвы Демьяновск. Подрубила его под самый корень война, обрастали бурьяном былые подворья… Вечерами, когда над почерневшей колокольней вились тучи ворон и глухо роптали побуревшие травы, Ивану Ивановичу казалось, что кончился их городок, о котором пелось еще в былинных песнях, но он прогонял прочь эту мысль и горячо и твердо веровал в неистребимость своей родной и древней земли. Чтил он старые заповеди, бережно хранил глубоко в душе все, что завещалось дедами, и часто с гордостью повторял:

— Они-то были не дурней нас!

В последний год пал какой-то мор на лисиц: длинными осенними вечерами они стонали и плакали в Гольцовском заказе. Лисицы облезали и, нагие, обезображенные, кидались к жилью и гибли. Выбили волков, — Иван Иванович доказывал, что без них лес сирота, и приводил в пример зайцев, которые сделались ленивыми и утратили понятие страха.

II

Сразу как-то после холодов выехали на охоту Иван Иванович с сыном Прохором и Князев. День занимался мглистый, низко нависающее небо было мутно, мягко переходило в поля, порхал млявый снежок, и свежо, крепко дуло из-за чернеющих соломенных ометов, из-за нагих, редких, стоявших на опушке дубов. Погода стояла самая охотничья. За дубами дыбился сизый осинник, пошли несметные сугробы, перечеркнутые крестиками мышиных и вороньих следов. Новое и отрадное чувство испытывал Иван Иванович, услыхав гон своей рыжей гончей Подранки. Он знал, что в Заказе находился одинокий матерый волк, который должен был, когда начали гнать от займища, двигаться в сторону лаза. Между неглубоким оврагом и стенкой осинника стал сам Иван Иванович: он числился лучшим охотником и не мог промахнуться. Звенящий голос Подранки, начавшей гон от южной опушки Заказа, заглушил звук рога, в который трубил старик Князев. Двигавшийся левее Князева Прохор пустил остальных двух собак и налег на лыжи, боясь проглядеть выход волка в старый лес. Он был разгорячен, глаза его горели; ничто на свете так не возбуждало его, как охота. «Только бы не упустил батя!» — думал он с замиранием сердца.

Князев спокойно и оглядчиво, со знанием дела, двигался по лесу, через ровные промежутки покрикивая и постукивая короткой палкой по стволам деревьев. Иван Иванович не ошибся: в Заказе бродил единственный уцелевший старый волк. Как только послышался гон Подранки, а затем за звуком рога других собак, волк снялся с места и тронулся в восточную часть Заказа, по направлению к лазу, все время обманчиво меняя направления, чтоб перехитрить собак. Лай то удалялся, то приближался, то временами вовсе угасал, но опытный, матерый зверь не мог обмануться, что его обложили, и, ровными, сильными прыжками миновав густо заросший овраг, поднялся на поросший молодым дубняком изволок и прислушался. Гон шел уже не так далеко, и по голосам собак волк безошибочно определил, что они хорошо знали дело травли и представляли опасность для него. По тянувшему ветру со стороны лаза, несмотря на большое расстояние, волк определил, что там находился человек, но он знал, что нужно было, сколько хватало сил, двигаться все-таки туда, чтобы скрыться в глухом и старом лесу — на Гарях. Это было единственное, что вело к спасению, и потому он вновь налег на свои мускулистые, сильные ноги, инстинктом угадывая полузанесенные свежей порошей тропы.

Иван Иванович охотничьим нюхом, главным образом по голосу умной Подранки, угадал о присутствии травленого волка, но он не радовался этому. Раньше, когда обкладывали зверя, его охватывало веселое настроение и он испытывал то особенное счастье, которое доступно только истинным охотникам; но не такое чувство владело им теперь. Чем ближе к нему приближался гон, тем печальнее делалось лицо Ивана Ивановича. Не потому, что он жалел убивать зверя, но потому, что тот был одинок и с его исчезновением оставался сиротою лес. Как ни странно, но ему хотелось, чтобы волк оторвался от собак и не вышел бы на него. Но, думая так, втайне он все же пристально и цепко, с охотничьей хваткой следил за пространством — за пологим, поросшим редким березняком спуском в лощину, за которой темнел спасительный для волка лес — Гари. В напряженном ожидании прошло какое-то время. По лаю Подранки и Бугая Иван Иванович определил, что волк находился совсем рядом. И действительно, он увидел за можжевельником белесую спину, красиво вытянутую острую пасть и передние ноги матерого, двигавшегося во всю силу прямо на него. Выглянувшее из-за края тучи солнце осветило поляну; вытянутый в струну волк, освещенный золотящимся светом, был очень красив. Иван Иванович сумел разглядеть его красноватый, будто подпаленный подгрудок, ровную, гладкую шерсть на спине и четко рисующуюся, остроточеную пасть — все это указывало на особую породу волка. Иван Иванович лихорадочно раздумывал, стрелять ли ему или же выпустить зверя на Гари? Его подстегивал охотничий зуд, но, как никогда раньше, удерживало сострадание к одинокому волку, с исчезновением которого вовсе осиротеет лес. В это время волк, миновав промоину, очутился шагах в пяти от него. Глаза человека и зверя встретились. Холодные печальные светлые глаза волка просили о пощаде, и что-то дрогнуло в это мгновенье в душе Ивана Ивановича. Инстинкт охотника уступил место чувству жалости к одинокому зверю. «Не ходи, дурак, босой… Беги скорей! Черт тебя возьми совсем…» — бормотал про себя Иван Иванович, опуская ружье и одновременно с удовольствием отмечая отличный гон собак. Волк, как бы почувствовав, что он спасен, с удвоенной энергией поддал ходу, перескочил овраг и исчез в лесу Гарей. Подранка остановилась, кончила преследующий брех и, недовольная тем, что все произошло не так, как должно было, остановилась на спуске в овраг. Бугай и Дудак, огненно-рыжий, со звездой на лбу кобель, тоже кончили гон и, будто оправдываясь, что они ни в чем не виноваты, побрехивали и виляли хвостами.

Прохор и Князев, оба разгоряченные азартом травли, подошли на лыжах к Ивану Ивановичу.

— Ты чего не стрелял? — спросил Князев, утирая исподом шапки мокрый лоб.

— Пускай шатается. Пожалел, — сознался Иван Иванович, конфузясь за свой поступок перед ними.

— Тю, батя! Упустил из-под носа, — с сожалением сказал Прохор.

— Пожалел я его.

— Э, бес с ним! — махнул рукой Князев, вынимая папиросы.

От полноты охотничьего азарта Прохор сорвал с плеча ружье и выстрелил, никуда не целясь, поверху кустов орешника; эхо выстрела, набирая высоту, удалялось в пространство. В тех кустах вдруг кто-то тихо вскрикнул…

Они не двигаясь стояли с минуту.

Прохор почувствовал страх оттого, что, возможно, он ненароком убил какого-то человека.

— Я ж стрельнул поверху, не может быть… — проговорил он невпопад.

Иван Иванович первым зашагал в ту сторону, Прохор и Князев тихо последовали за ним. Глухоманную тишину нарушало только сухое, жестяное карканье ворона да шорох нетронутого снега, по которому скользили лыжи. Когда приблизились к кустам, за поваленным деревом послышался испуганный голос:

— Что вам тут надо?

Они остановились, не зная, что делать.

— Выйди к нам, человек, — сказал Иван Иванович.

— Чего вам от меня надо? — повторил опять тот же одичалый голос. — Я жил один. С богом, — прибавил человек.

Можжевеловые ветки пошевелились, и они увидели за ними поднимающуюся с земли смутную фигуру.