— Благодарю, — кивнула она, продолжая с холодным спокойствием рассматривать его, так же, как и он, примеривая к себе. — Можете закуривать, — проговорила женщина в нос, протянула ему пачку. Яков неуверенно, грубыми и корявыми пальцами вытащил сигарету. — Я пью коньяк, — предупредила она, продолжая спокойными глазами смотреть на него. — Марочный, — прибавила еще.

«Губа не дура», — подумал Яков, приходя, точно мальчишка, во все большее волнение.

— Спиртного нет. Постановление не знаете? — отчитала официантка.

— В долгу не останемся.

Посула подействовала.

Грубая, толстая, невнимательная и, видимо, ценившая только те чаевые, которые она привыкла получать, официантка принесла наконец закуски и коньяк. Яков понимал, что следовало держать себя в напряжении и следить за ножом и вилкой, чтобы не уронить себя в глазах этой прекрасной (по-другому он не мог о ней думать) женщины. Но как он ни старался, все время выходило, что держал вилку торчмя, в особенности после двух выпитых рюмок, так что у женщины не осталось ни малейшего сомнения в его мужланстве, но экзотическая дикость возбуждала у нее желание приручить. Она мысленно раздела его и по признакам, которые угадывает всякая опытная женщина, определила, что он, видимо, мог быть сильным как мужчина; во всяком случае, ей нравилась его поджарость и необузданность. «Опостылели дохлые интеллигенты, — от него хоть пахнет мужиком», — сделала она вывод, наслаждаясь дымом сигареты и с особенной, утонченной изощренностью стряхивая пепел.

— Не многовато ли курите? — спросил Яков, косясь на графин, содержимое которого неумолимо уменьшалось; он удивлялся, как она проворно, спокойно и в тоже время изящно, маленькими дозами тянула коньяк, так что рюмка ее все время оказывалась пустой.

— Нет, ничего, — она усмехнулась краями губ, — надо, кажется, познакомиться? Меня зовут Вероникой.

— А я — Яков. — И подумал: «Стало быть, Верка. Известно, образованность».

— Вы бежали из деревни? — спросила она прямо и просто.

— Приехал из районного городишка.

— Таскаете кирпичи? — в интонации ее голоса проскользнула тонкая ирония.

Ее подковырка слегка задела самолюбие Якова.

— Так что ж из того? Москва, слыхал, не сразу построилась.

— Какие же, интересно, у вас планы на будущее? — Она подняла брови и округлила от любопытства глаза, на дне которых плавали искры насмешливости.

— Заимею специальность — сумею неплохо прожить.

Она кивнула головой, опять закуривая.

— Идея вообще-то верная при одном условии, если вы не дурак, чего я еще не знаю. Бросили потомство? Алименты?

— Детей нет. Жинка померла.

— Врете?

— Какой смысл? — пожал плечами Яков.

— Что вам от меня нужно? Предупреждаю: я не из дешевок.

— Имею к вам расположенье… — пробормотал Яков, наклоняясь к ней ближе и конфузясь.

Она все с тем же выражением на лице — трезвого приглядывания к нему — смотрела на него.

— Меня завоевать не так-то просто. Учтите! — предупредила Вероника. — И потом — вы уже старик.

— Ну я еще кой-чего могу, — встряхнулся Яков, дотронувшись неуверенно до ее круглого колена.

— Уберите лапу. Какую же мечтаете приобрести специальность?

— А хоть бы крановщика. Можно неплохо зашибать.

— Высокоразрядным пролетариям прилично платят, — согласилась она. — В дружбе с бутылкой?

— К такой заразе не тянусь.

— Проглядывает некоторый прогресс, если, конечно, не врете.

Они помолчали.

— А вы кем же работаете? — спросил осторожно ее и Яков.

— Монтажницей на киностудии.

— И чего вы делаете, если не секрет?

— Пленку режу.

— Понятно… — проговорил Яков в пространство, не зная, как отнестись к такой работе, о которой он не имел понятия, но стараясь скрыть свою неосведомленность. — Наш один демьяновский тоже, слыхал, там кино сымает, — и он назвал имя Туманова.

Вероника сразу насторожилась и, прищурив глаза, спросила:

— Вы его хорошо знаете?

— Парнем знал.

— Я с ним работала… Мне пора. Я привыкла добираться до дома в такси, — предупредила она, когда вышли на улицу.

— Чего ж мелочиться? Эй, давай! Куда вообще хочете? — обернулся он к ней.

— Я хочете домой, — сказала она опять с тою же тонкой иронической улыбкой, которая должна была бы оскорбить Якова, но, распаленный, тот не заметил ее.

Она жила на Красной Пресне, в большом старом доме на пятом этаже. Вероника остановилась в сквере, напротив своего подъезда, и все с тем же вопросительным выражением смотрела близко ему в глаза. Яков неловко притянул ее к себе; как опытная женщина, которая знает, как приручивать мужчин и как с ними держаться, оставаясь в их представлении высоконравственной, она оттолкнула его и, сказав свой телефон, быстро исчезла в подъезде.

XIX

Через два дня Вероника Степановна, когда он ей позвонил, пригласила его к себе в гости.

— Очень мило, что вы пришли, — сказала она, припудренная и в коротеньком халате, встретив его в дверях. В то же мгновение, как он вошел, одновременно показались головы трех женщин и одного лысого мужчины из дверей по обе стороны коридора.

Женщина, выглянувшая из крайней двери, была внушительного вида. Очевидно, ее все побаивались. На ней был красный яркий, даже слишком для ее возраста халат. Женщина эта — Серафима Иосифовна — молодилась. Другая, высунувшаяся из противоположной двери, с дегенеративным лицом и черными волосами, Матильда Викентьевна Ампилова, сжала губы и улыбнулась.

Третья женщина средних лет имела привлекательный вид — с любопытством смотрела в узкую щель. Ее звали Татьяной Игоревной. Человек же с лысиной был ассистент режиссера Недомогайлин Евгений Климентьевич. Между этими людьми шла, как и всегда в коммунальных квартирах с общей кухней, то тайная, то вырывающаяся наружу война с попеременным перевесом сил. В квартире группировались: Серафима Иосифовна, Матильда Викентьевна — с одной стороны, Недомогайлин и Татьяна Игоревна — с другой, и к ним примыкали, глядя по тому, чей брал перевес, еще двое жильцов, которых не оказалось на месте в эту минуту. Но тесное сплочение постоянно держалось только в первой группе, возглавляемой Серафимой Иосифовной, вторая же во главе с Татьяной Игоревной была слишком далека от братства, как это и водится среди интеллигентных русских людей. В квартире шла тихая, скрытая война тщеславий и самолюбий. Татьяна Игоревна как истинная интеллигентка считала Веронику Степановну Копылову вертихвосткой и недоучкой. О себе же она говорила, что «выходец из прослойки древнего большого рода». Так ли это было на самом деле, никто не мог установить.

Якову было очень неловко проходить под их взглядами, и он поскорее юркнул следом за Копыловой в дверь ее квартиры. Там оказалось две комнатки, плотно уставленных лакированной мебелью и всякими безделушками. Над широкой, застланной мохнатым ярким гуцульским одеялом из козьей шерсти тахтой висел писанный маслом портрет Вероники Степановны кисти бойкого современного художника, изобразившего ее в той кокетливой позе, какой она сама гордилась, как актерской. Здесь уместно сказать, что Вероника Степановна считала себя обойденной жизнью вследствие того, что, имея все данные, не стала актрисой. Она закрыла плотно дверь и велела ему снять ботинки; мужские тапочки оказались малы, и, косолапо ступая, он прошел по ковру в комнату в носках, не зная, куда сесть — в кресло-качалку или же на диван.

— Без обувки-то сподручнее, — сказал оправдывающимся тоном Яков, присаживаясь к столу и вынимая из кармана бутылку.

— В деревне, но не в Москве. Копыты сорок пятого размера?

— Сорок третьего.

— Одевай, подойдут, — и она вытащила из шкафа войлочные тапочки, глядя на которые Яков подумал: «Тут перебывали, видать, разных размеров…»

На столе стояли неплохие закуски. Она села напротив, как бы не замечая расстегнутой верхней пуговицы халата и того, что в прорези больше чем наполовину были видны ее колышущиеся груди.