Вероника Степановна выглядела в этот вечер еще более деловитой и не обольщала его, очевидно полностью удостоверюсь, что теперь он уже никуда не уйдет. После первой же рюмки с грубой прямотой она спросила его:

— Чего ты от меня хочешь? — И предупредила: — Только не темни. Я, миленький, не дура.

— Что ж темнить? Как бы сказать… не сойдемся ль? — Он натянуто кашлянул и замолчал, глядя на ее высоко поднятые брови.

— А ты, вообще-то, в своем уме? — Она высокомерно улыбнулась, поправляя прическу.

— Дело хозяйское. Была б, говорят, шея — хомут найдется.

— Нынче кто шея, а кто хомут — большой вопрос. — Она выжидающе помолчала. — И что же, любопытно, ты можешь мне предложить? Койку в пролетарском общежитии?

— Зачем? Жилье у тебя толковое.

— Ну ты брось мылиться! — проговорила Вероника Степановна. — На готовое я в любой момент найду не мужлана. Чего захотел, — она коротко усмехнулась.

Якова подмывало бросить ей какие-либо веские слова, чтоб показать, что и он не лыком шит и знает ей цену, но, подумав о своем положении, промолчал, с покорностью и с тактом покашливая.

— Сколько ты получаешь?

— Ушел из бригады шабаев.

— Собрал капитал?

В тоне голоса и в выражении лица ее была ядовитая насмешливость, и Яков уже решился подняться, чтобы навсегда уйти от этой женщины, которая, как он чувствовал, ничего, кроме несчастья, не могла ему принести. Она понимала состояние Якова и с прежней иронической насмешливостью продолжала смотреть на него, должно быть испытывая его. И опять мутная страсть и одновременно трезвый расчет удержали его. И, против воли и рассудка, он с волнением пробормотал:

— Я ж не калека. Потребуется… так зашибу. Ты видишь, бутылка меня не прельщает.

— Слова, родной мой. Слова! Я их слышала неоднократно. — И, сделавшись серьезнее, спросила деловым тоном: — Каким же образом ты сможешь без трепотни поднять свой бюджет? Любопытно знать?

— Я столяр и плотник.

— Но в Москве нет этих шабаев. Тебе известно?

— А я больше с ними таскаться не намерен.

— Тем более. Плотники, конечно, на стройобъектах требуются. Что ты там заработаешь? Ничтожно мало. Если расторопный, не исключено, что можно иметь калым. Но я вижу, что ты не из тех, кто может зарабатывать деньги, — заметила она проницательно.

— Ты не ошиблась — не из тех, — подтвердил Яков.

— Нравится прозябать?

— Лучше воду пить в радости, чем мед — в кручине, по народной присказке.

— Высокая цель! — Она улыбнулась, но не зло и не ехидно, и Яков заметил, что душа этой женщины, видимо, была неплохая. — Только мед все-таки вкуснее воды. Не правда ли?

— Кому как.

— Зачем же ты, в таком случае, приехал в Москву? Бежал из артели?

Она задала ему каверзный, больной вопрос. Яков и сам себе не мог ответить зачем.

— Многие едут. — И, помолчав, спросил и ее: — А ты твердо знаешь… как следует жить?

— Представь себе — знаю.

— Ну, значит, счастливая.

— Как нравственная и строгая женщина, я не терплю пошлостей и распутства. Заруби, предупреждаю, милый, себе на носу. Кроме того, я люблю все красивое.

— Кто же говорит, что ты гулящая?

— Что за слово, мой милый? Что это, понимаешь, за слово! Ты с кем вообще имеешь дело? — пришла в искусственное негодование Вероника Степановна.

— Не возьму в ум, чего ты гневаешься? — испугавшись, что она прогонит его, пробормотал Яков.

— Ты должен знать, что живешь в столице и имеешь дело с воспитанной, интеллигентной женщиной. На мое жилье не мылься. С квартирой, повторяю, я могу найти не такого мужлана. Я не находила потому, что блюду нравственность. Я не какая-нибудь шкура. Знакома со знаменитостями. Мои друзья — артисты, писатели, художники. Я не терплю, когда мне перечат.

— Зачем же нам ругаться?

— Прописывать и расписываться с тобой я пока не намерена. А там увидим…

— Но без прописки меня не возьмут на работу.

— Это и дураку понятно. Ты с тем и мылишься — получить пропись. Меня не надуешь! Напишешь мне заявление, что в случае развода не будешь претендовать на мою жилплощадь. Понял?

— Ладно. Слов нет.

Вероника Степановна не хотела себе признаться, что неотесанный деревенщина нравился ей. Чем? Ну кто же объяснит, чем привлекает мужчина женщину? Можно постичь высшую математику и все сложные научные законы, но такую арифметику, скажем смело, никто не постигнет, ибо душа женщины покрыта мраком… Зверь был диковато-первобытный, не чета усушенным поклонникам, — должно быть, тем и тронул он уголок ее сердца.

— Садись сюда и дай мне огня, — сказала повелительно.

Он пересел к ней на тахту и осторожно обнял ее, но та оттолкнула его руки.

— Иди в ванную. Ты сер и грязен. Сними эту мразь. Фи!

…Он засыпал под новым для него кровом, грезя какой-то пустенький и голубенький сон, но в середине ночи, очнувшись, встал осторожно с постели, чтобы не разбудить женщину, и долго, до рассвета, ходил по лунным пятнам, не в силах освободиться от смутной тяжести на душе. Что-то жгло, не давало ему покоя…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Районный центр Демьяновск с глубокой старины стоял крепостью на дороге в Москву. Купец первой гильдии Никоноров, обладавший истинно русской душой, вложил много трудов и капиталов в постройку зданий и мостовых. Мало чего осталось от городка после жестоких бурь тяжелого нынешнего века! Днепр величаво и спокойно разрезает Демьяновск пополам и скрывается вдали за курганами, в мягко расплывающихся среднерусских равнинах. Из седой старины, с востока на запад, чуть выше реки, проходит другой, ныне уже глохнущий великий путь — Старая Смоленская дорога. Чего только она не перевидела! Что могли бы рассказать серые камни сбоку нее и немые руины Демьяновска!..

Припади к груди этой горькой земли, послушай эхо былых сражений и бурь. С крутого, насыпанного мужицкими руками вала во все концы света открывается великая даль…

Так и чудятся взору далекие громадные города, зеленые равнины и разливы рек — целые необозримые миры. На валу этом только и поймешь, скорее и не поймешь, а почуешь сердцем, как необъятна наша славная земля… Дыхание веков осязаемо угадываешь на гордой высоте. Истлевающие в своих гробах завоеватели глядели с кургана в русскую даль, поражаясь простору и широте. Как же здесь все бесконечно и обильно!

В нынешний год ранний вывалил снег, сделалось еще глуше и тише в городке. Дня три держались холода, но затем легла волглая ростепель, раскисли дороги, из сквера, что около вала, потянуло пресной прелью опалых листьев и трав. До самого, считай, нового года лепил мокрый снег, обдували крутизну ледяные ветры, в сквере переломило пополам старую липу, в зияющих черных колокольнях разоренной временем церкви ютилось воронье. Недели за две до нового года оделся ледовым панцирем Днепр. По льду ходила дыбом лютая поземка, глухо роптали камыши, прятались в них зимующие утки и гусь с подбитым крылом. Гусь кособочил шею, оглашал берег надорванным гоготом, пытался взлететь, опираясь о землю ушибленным крылом, но не мог оторваться от земли. В первых числах нового года легла, слава богу, матушка-зима. Большой ударил мороз.

У Тишковых шла своя, тихая и скромная, жизнь. Иван Иванович поймал диких уток и гуся, принес в хату, два дня отогревал их, кормил и поил, как детей; живность определили в хлеву, решив их выпустить с первой оттепелью. Гусь скоро сдружился со своим собратом, одобрительно гоготал, привязался к хозяину, выманивая у него сахар или же какие-нибудь сладости; Иван Иванович похлопывал гуся по атласно гладкой спине, говорил:

— Особых кровей, шельма!

По-прежнему, как и раньше, блюл он твердо установленную, покоившуюся на прочном основании жизнь. Как и всегда, несмотря на сырое лето и осень, Дарья Панкратовна вдоволь заготовила всякой сушеной ягоды, разных трав, насолила огурцов и грибов — опять всего было изобильно в их просторном погребе. Потянулись к ним демьяновские жители — кто чего просить, и, никому не отказывая, Иван Иванович только сетовал наедине с женой: