Лето шло в грозах, в духоте. Ливневые перепадали дожди. Жили они тут же, в пахнущем свежей смолистой стружкой скотном дворе. Еду готовили на костре. В конце сентября, когда озолотились на околице села березы, потянули осенние сквозняки и в пустых полях засквозила грустная осенняя даль, они раньше срока закончили постройку. Директор совхоза, дотошно осмотревший скотный, пришел в возмущение:

— Больше вы мне не нужны. Уматывайте к чертовой матери. Чтоб ноги вашей тут не было!

Но тертые Голубь и Бобылев понимали, что ретивому директору со своей четырехчеловечной стройбригадой ничего не оставалось, как идти с ними на мировую.

— Завтра ж речистый запоет другой мотив, — сказал с уверенностью Голубь.

Так оно и оказалось: директор таки предложил дальнейшее сотрудничество — строить гараж. Однако сумма, которую заломили Бобылев с Голубем, заставила его вознегодовать:

— Ну и гады же вы!

— Дело хозяйское. Наш брат всюду в цене, — невозмутимо заявил Голубь. — Нас всюду с руками.

Пришлось идти на уступку — после окончательного расчета стороны учинили новый договор.

Частые поездки Трофима в Москву не прошли впустую. В тот же вечер, вернувшись из столицы, он заявил:

— Ухожу попытать семейную житуху. Я, любезные мои, того… обрел семейное лоно… воспрянул. А деньга… пропади она пропадом!

Был он весел, от него пахло вином, хорошей сигарой, новый, необмятый костюм сидел дыбом, и он то покрякивал, то значительно подмигивал, когда собирал в свой обшарпанный чемодан пожитки; о супруге же сообщил коротко:

— Трудится на фабрике. Баба с понятием.

— Свадьбу-то играть будете? — спросил Яков, позавидовав его трезвой и спокойной рассудительности и тому, что он ни о чем не терзался, а жил тем, что посылал день…

— Не, мы по-тихому. Чета-то мы… гм… уцененная. В расход входить, стало быть, нету смысла.

Утром, собрав в чемодан пожитки, он отвел в сторонку Якова.

— Тебе тут нет смысла торчать, — он нацарапал на клочке бумажки свой новый адрес. — Прибивайся, Яков, к Москве, Первое время можешь пожить у меня. Ищи себе бабу.

— Легко сказать — ищи, — усмехнулся Яков.

— Полстолицы одиночек. Как хочешь. А со шкуродерами Голубем и Бобылевым тебе оставаться не советую.

— Я и сам знаю. Уж надумал — подаваться обратно домой.

— А вот того, брат, не следует делать. Вернуться всегда успеешь. Не одни мы в бегах. Там-то за что тебе держаться? За гнилой тын?

— Как сказать… Родной все же угол.

— Ты не маленький и еще не старый. Впереди, считай, половина пути. Словом, надумаешь — приходи, приткнешься пока у нас. То ж я посоветовал и Шуйкину.

«Что же выходит? — думал ночью Яков, переворачиваясь с боку на бок, не в силах уснуть. — До сорока пяти жил честно, а теперь — погнался за деньгой? Да пропади она! А выход?.. Вертаться в Демьяновск? В старую пустую хату? Нет, видно, Трофим прав… Подамся в Москву. Спробую судьбу. Я-то и правда еще не старый…»

Утром он, порвав с шабаями, сел на электропоезд и поехал в Москву. Бобылев кричал ему в спину:

— С кем связался! Бараны, бараны!

Жена Дударева встретила его душевно. Это была миловидная, маленького росточка женщина — ткачиха с Трехгорки.

— Поживи, поживи у нас, — сказала она ему с гостеприимностью.

— Три, брат, к носу — все образуется! — обнадежил его Дударев.

«Завтра пойду глядеть столицу, — думал Яков, засыпая, — утро, говорят, мудренее…»

XVIII

Наперед всего Яков отправился в лучшую, как ему сказали, столичную парикмахерскую на улице Горького, решив хорошо подстричься.

— Сделай-ка, брат, помодней, — буркнул он, неловко присев в кресло и оглядываясь на насмешливо смотревшего на него, очевидно, постоянного здесь клиента, молодого длиннолицего человека с песочного цвета баками и усиками. «Должно, крашеный, — подумал о нем Яков, весь подбираясь и ощетиниваясь под его взглядом, — видно, на отцовские ходишь. Фрайер!» Он услышал сзади тонкий, ядовитый смешок. С сознанием человека, сделавшего первый шаг к поставленной цели, Яков вышел из зала и посмотрел в зеркало: прическа, чего он не ожидал, сильно изменила его. На Якова смотрел какой-то двойник — похожий и непохожий.

«Так! — сказал он себе. — Начало новой жизни положено. Теперь купим костюм».

— Помодней чего-нибудь, — пояснил он продавщице, опять употребив это слово, желая как можно скорее стать другим человеком.

Он выбрал зеленый, с искрой, костюм, но когда стал примерять брюки с короткой талией, то ему показалось, что в них просто невозможно будет ходить.

— Подпирает… гузно. Черт их, срамота одна, — бормотал он, но одновременно испытывал новое чувство — приятного удовлетворения и даже… обновления, будто с него содрали все прежнее, старое. Яков с холодным любопытством довольно долго глядел на свое отражение.

— Несите на контроль, — сказала продавщица.

— Я, барышня, не хочу сымать… лучше мои обноски заверните. Пройдусь сразу в новом.

Яков вышел из ГУМа и медленно, походкой гуляющего человека направился в Александровский сад. Желтые листья хрустели у него под ногами. Все время жизни в Москве он куда-то, как и все, спешил, толкался по очередям, суетился и дергался, будто кем-то подхлестнутый, праздная же новая походка возбудила в нем чувство легкости, освобожденности из-под гнета установленных жизненных обязанностей. «Попью пивка где-нибудь», — решил он и, выйдя из сада, заглянул в закусочную, выпил с большой охотой два бокала белопенного, хмельного зелья. Праздное гуляние по улице делало его все веселее; вместе с тем Яков внимательно приглядывался к толпе, останавливал взгляд на отдельных женщинах и примеривал их к себе. Его бесцельное, прогулочное хождение по улицам, однако, было поиском женщины. «Не просто бабы, а жинки», — сказал он про себя. Но Яков чувствовал, что нарядно одетые, чистые, торопящиеся куда-то женщины были не для него. «Не обольщайся, ты нуль для них», — удерживал он себя, все продолжая, как гончая по следу, торопиться туда, где кипела гуще толпа и, значит, представлялась большая возможность кого-то выудить из нее. С одной крашеной, в голубой шляпке дамой он заговорил, раскатился на предмет погоды; та, фыркнув, сквозь белые мелкие зубы процедила:

— Отцепись, старик!

— Бегай себе, стерва, — пробормотал уязвленный Яков; толкая людей, он продолжал внимательно оглядывать женщин и как-то машинально пристроился к одной из них, покоренный ее медно-красными, выступающими из-под черной кокетливой шапочки густыми и длинными волосами. Он проплелся за ней уже два квартала, заворачивая в магазины и вблизи, как цыган лошадь, разглядывая ее лицо. Женщине можно было дать лет тридцать пять. Каким-то чутьем он угадал, что она не имела мужа, но не походила на женщину легкого поведения; скорее всего так и было, потому что за то время, пока Яков следил за ней, она не обратила внимания ни на одного из трех заигрывавших с ней мужчин. Зайдя в маленькое кафе, она грустно осмотрела себя в зеркало, прошла и села за столик, однако не за пустующий в углу, чтобы быть незаметной, но у самого прохода. Яков определил, что она все-таки искала знакомства. Он мысленно примерил себя к ней и всех тем же чувством гончей, которая двигается по нужному следу, скованно присел за ее столик. Теперь, вблизи, он хорошо рассмотрел лицо женщины. Оно было довольно привлекательным. Крупные, казавшиеся еще больше из-за черных крашеных и изогнутых ресниц, яркие зеленоватые глаза, чувственный длинный рот в сочетании с ее высокой грудью и плотными округлыми ляжками говорили о том, что эта женщина не могла вести монашеский образ жизни. Масса рыжих (тоже крашеных, но в чем обманулся Яков, приняв их за естественный цвет) волос придавала голове ее особенную живописность. Мысленно он перенесся к своей помершей жене Марье. «Эта дама, конечно, не вытирает фартуком нос. Чистота и культура. Разобьюсь в доску, а завоюю!» Глаза его встретились с ее внимательным и тоже изучающе-примеривающимся к нему взглядом. Их немые взгляды сказали куда больше слов; должно быть почувствовав над этим мужиком свою власть, женщина победоносно и удовлетворенно усмехнулась. «Мужлан неотесанный, но посмотрим», — подумала она, вынимая из пачки сигарету. Яков знал, что в культурном кругу принято услужить женщине, и он чиркнул спичку, разыгрывая кавалера.