— Про баню забудь, — сказал ей брат.

— Я ж поскользнуся тутка.

— Обвыкнешь.

Когда они затащили пожитки, опять явился Юзик.

— Воды и газу пока нет, — сообщил он. — Явление временное. Счастливой, значит, жизни.

Марья за ним следом вышла в коридор. Там толпились старухи. Фекла в изумлении озиралась и крестилась.

— Ох, отцы мои! А то покачуся. Костей не подберешь. Вишь, крутизна-то! — Марья со страхом покосилась на лестницу.

— Ты-то хучь легкая, а ежели я грохнусь! — с опаской проговорила Варвара.

— Пока воды нету, временно пользуйтесь общей уборной. Вон за липами, — Юзик кивнул на пустырь. — Подчеркиваю: явление временное.

— А топка-то как? Печек-то вроде нема? — спросила Марья.

— В настоящее время мы устанавливаем котлы — будет водяное отопление. Думаем к первым холодам кончить, — пообещал Юзик, он угадывал, что старухи желали узнать у него еще что-то исключительно важное, и не ошибся в предчувствии. После короткого молчания Марья с заметным волнением спросила его:

— А сотки-то нам нарежуть? Хучь бы трошки картох посадить. Да по пятку грядок иметь.

Юзик знал, сколь был важен этот вопрос для старых крестьян, он ожидал, что они обязательно поведут речь о приусадебных участках.

— Огороднюю землю вы получите, только не под окнами. Участки вам нарежут около Шарипинской рощи.

— Да до ей же две версты! — сказала Варвара.

— Ничего такого страшного нет. На подвозку огороднего дадим транспорт. Пора, родные, от старого отрываться. Его нет больше! — с особенным удовольствием повторил Юзик; он также знал, что котлы никак не могут быть кончены к холодам, а с продажей овощей тоже будут большие трудности, но, хитрый и основательно потертый в житейской мельнице, подтвердил: — Директор на ветер слов не бросает. Ему видней.

Варвара поглядела на него так, что Юзик попятился: он хорошо изучил характер этой бабы и в душе своей побаивался ее.

— «Нет больше»! — передразнила его Варвара. — На кой ляд ты нам нужон без нашего родного!

— Фрол Федорыч всегда говорит правду, — прибавил еще Юзик и при полном молчании старух стал спускаться вниз.

Старухи немного постояли в коридоре и тихо разошлись по квартирам.

— Ох, Иван, не приживуся я тутка! — вздохнула тяжело Марья. — Какая жись без огорода под окошком?

Иван Иванович хорошо понимал ее. Что он мог ей сказать? Земля-кормилица всегда была перед ее глазами и олицетворяла саму жизнь, и он ничего не ответил ей.

XVI

Писатель и режиссер, уроженец Демьяновска, Роман Романович Туманов находился в расцвете творческих и физических сил, имел почет и славу, получив от жизни все те блага, о которых он когда-то мечтал как о голубом сне. В свои пятьдесят лет он достиг слишком многого, имел десяток книг и столько же фильмов. Имя его не сходило со страниц литературных журналов и газет. Он занимал крупные посты в обоих творческих союзах и на студии. Как умный и чуткий на продвижение по службе человек, Туманов понимал, что его почет и многие хвалебные статьи беспринципных критиков имели прямую связь с постами, какие он занимал, но в глубине своей души все же считал, что порядочно потрудился на своем поприще и многое сделал. В середине июня произошло два важных для Туманова события. Первое было — выход его двухсерийного фильма, и второе — опубликование в толстом столичном журнале окончания романа, работе над которым он посвятил последние пять лет жизни. Не только друзья, но и очень многие в литературном и кинематографическом мире знали, что сам Туманов придавал этим своим последним произведениям, и особенно роману, исключительное значение. Роман был посвящен изображению жизни современного крестьянства. Надо было окончательно добить всех тех критиков, которые, как он знал, только и ждали случая, чтобы повергнуть его когда-нибудь ниц. Внешне равнодушный к судьбе романа и фильма, однако Туманов зорко и внимательно следил, ожидая, за появлением рецензий в газетах и за общественным мнением. Его поразило гробовое молчание. Раньше, как бывало всегда, спустя недели две после выхода его очередной работы появлялись в газетах рецензии на нее, как правило высоко ее оценивающие. Теперь же прошло два с половиной месяца, и, кроме крошечных сообщений о фильме и романе, ничего не появилось. Туманов чувствовал заговор молчания и, как он понимал; не вследствие интриг врагов, а потому, что и фильм, и роман оказались поверхностными и неудачными.

Его побаивались ругать и потому с тактом помалкивали — так расценил дело сам Туманов. Друзья старались не заговаривать с ним об этих его новых работах, будто их и не было. Враги, как он хорошо видел, злорадствовали, выжидая удобного случая, чтобы разнести и роман, и фильм. Появившаяся обзорная статья в «Литературной газете» с полной определенностью показала Туманову, что его щадили из-за постов. В статье этой он по-прежнему стоял в числе других крупных писателей, в так называемой «обойме», но ни слова не было сказано о его новом романе. «Интриги врагов, мне мстят за быстрое продвижение все эти бездарности, — думал он, почувствовав вдруг свое бессилие и одновременно… одиночество. — Да, я одинок, и мне нужно… изменить свою жизнь! — И, несмотря на торжественный тон такой мысли, она показалась ему важной и существенной. — Мне следует ехать… в Демьяновск. Я там уже не был десять лет. Оторвался, заелся, сукин сын. Людская-то беда меня неймет. Кичусь своим превосходством, а чем я лучше других? Останусь там жить… хотя бы на год. Я должен жить среди народа, из которого вышел». Он сам чувствовал, что в этих словах сквозила фальшь, желание сделать благородный поступок, вызов тем врагам, кто сомневался в нем. «Я так решил и так поступлю! — твердо сказал он себе, ложась поздно ночью спать. — И потом, все эти кутежи, рестораны, обмывания, хождения в Дома кино и литераторов, развязные женщины… Нет, с такой жизнью будет покончено!» Утром он надел самый простой, ношеный костюм, и сознание переменить свою жизнь на другую, спокойную и тихую, без всяких излишеств, окрепло в нем. Он решил сегодня же заявить генеральному директору студии о том, что порывает с кино. Но, въехав на территорию студии и проходя затем мимо съемочного павильона, ощутив знакомый ему дух и увидев освещенное красное табло: «Тихо! Идет съемка!» — он с ужасом почувствовал, что не сможет исполнить своего намерения. И, уже подойдя к самой двери кабинета генерального директора, он нашел выход своей раздвоенности: «Возьму творческий отпуск на год. К тому же сценарий Михайлюка дрянь. Сработаю там свой». По лицу генерального он угадал, что тот был недоволен им и соблюдал только форму уважительности при разговоре.

— Как же быть со сценарием? — спросил тот с учтивостью. — И вообще — как быть? Твоя картина ведь уже запущена!

— Я его не намерен ставить. Бездарность. Напишу свой.

— Ломаются планы, — поморщился генеральный директор, — но что поделать со знаменитостями? Но я все же надеюсь, Роман Романович, что это шутка. Сценарий Михайлюка верно не шедевр, да, батенька, тут же… все завязано. Меня изведут звонками. У него связи.

— Такое обстоятельство, извини, меня не очень волнует.

Туманов, ничего не сказав больше, поехал домой. «Теперь мне нужно быть стойким, — подбодрил он себя, садясь в машину. — Надо рвать с семейной идиллией. Ожирели! Закормил ты их, голубчик, Роман Романович», — обратился он к самому себе, чтобы освободиться от раздвоенности и неуверенности. Но, однако, другой Туманов стал сдерживать его решимость. «Не следует горячиться. Осмотрись там, в родных весях, хорошенько, и тогда будет яснее, как быть. Ты не молоденький».

«Правильно, — думал он, входя в подъезд дома, где жил, — подам заявление на развод, пройдет месяц, я приеду из Демьяновска совсем другим человеком, и оформим разрыв юридически. Да, следует делать только так!» — подбодрил он себя.

В передней его встретила величественная, дородная жена Анна Евдокимовна. Из внутренних, богато обставленных комнат слышались тупые грохочущие звуки рояля и виднелась красивая головка дочери Инны.