Все ближе и ближе вела его дорога к Демьяновску… И все сильнее и тревожнее билось его сердце. На взгорье, на развилке дорог, он остановился, со страхом отпрянув в бок, — мимо него с грохотом пронеслись огромные, груженные какими-то товарами грузовики. Он увидел озабоченные лица людей, и его опять охватили неуверенность и страх. Но ноги, уже помимо сознания, вели его к городку. Впереди, на возвышенностях, завиднелись дома и на кладбищенской горе — черный остов часовни. Отсюда хорошо просматривался в ледовой неволе Днепр. Большой новый мост хорошо украшал реку. На полугоре светлело просторное, невиданной формы (он все воспринимал глазами тридцатилетней давности), серо-стеклянное, недавно возведенное здание. В ямской слободе только изредка попадались старые постройки — тянулись опрятные, большей частью под железом, домики, и, к его удовлетворению, многие из них были построены в старинном духе, с резными крылечками и наличниками. То тут, то там кричали петухи, их голоса звучали для Назаркина как благовест жизни. Услышав петушиный крик и увидев знакомые очертания вала, Назаркин расчувствовался до того, что слезы плотной пеленою застили его глаза… Должно быть, он выглядел настолько одичало, что люди с изумлением смотрели на странного, в одеянии из звериных шкур, старика, который медленно, с расслабленной улыбкой, брел по улице. Его никто не узнавал. Он тоже. Все встречавшиеся ему на дороге люди были чужими, и только в лице одной старухи он угадал какие-то знакомые черты. «Неужели Варвара Стешкина? Она ж тогда была совсем молодой!» Морщинистая, юркая на ногу старуха, гремя бидонами, скользнула по нему глазами, прошла мимо к магазину. Только сейчас Назаркин осознал вечное движение времени и равную вспышке спички человеческую жизнь. Все зыбко и подвержено погибели, но, осознавая это, он испытывал вместе с тем возрождение, хотя и смутное, к чему-то там… куда он неумолимо двигался. После столь большого времени, которое минуло с того дня, когда он покинул Демьяновск, и после лесного житья это родное место было почти неузнаваемо… Он на все смотрел так, как будто явился с другого света и искал возможность прижиться здесь. На улице, около домов, ему встречались злые собаки, обычно заливающиеся лаем на чужих людей, но ни одна из них даже не брехнула на него. При его появлении эти собаки начинали весело помахивать хвостами. Так он миновал слободу и очутился в центре Демьяновска, возле вала, все еще ни с кем не заговаривая и сторонясь людей. В городке уже вовсе не виднелось следов войны, на месте обугленных коробок стояли небольшие дома или же виднелись пустыри. Тут же находился базар. Торговали только картофелем, клюквой и солеными огурцами. Еще одна старуха, худая, поджарая и востроносая, пристально вгляделась в него, когда он выходил из базара. Назаркин же не опознал ее и, оглянувшись, увидел, что старуха разговаривала с какой-то женщиной и указывала на него. «Что мне тут делать? Зачем? — опять завертелись в его голове мучительно-тяжелые слова. — Ушел от бога, от тишины. Назад надо!» А ноги его все несли и несли вперед, и он с жадностью оглядывал ларьки, стеклянное здание почты, новый красивый ресторан из темного камня — во всем этом была жизнь, которую он не знал и должен был вжиться в нее… Так он в одно мгновение пробежал всю главную улицу, порядочно постоял в раздумье над почерневшей часовней около запущенного, потонувшего в сугробах кладбища — торчали только кое-где оградки, и затем спустился вниз и свернул направо, в Горбачевскую улицу. Девочка, катавшаяся в переулке на лыжах, показала ему домик Тишковых — через дорогу.

Полкан встретил его с самыми добрыми намерениями и в знак дружественного расположения лизнул его руку. Панкратовна, находившаяся во дворе, с изумлением смотрела на проявление такой дружбы Полкана, обычно со злобой рвавшего цепь при появлении всякого чужого человека. Назаркин сконфуженно остановился возле калитки.

— Кого вам? — спросила Дарья Панкратовна, глядя с состраданием на него.

Он не смог ничего выговорить из-за сдавившей горло сухой спазмы.

— Мы вас поджидаем, — разволновавшись и вытирая фартуком свои добрые глаза, сказала Дарья Панкратовна, догадавшаяся, что это был тот самый человек из леса, Назаркин, о котором говорил ей муж.

Из сеней вышел Иван Иванович.

— Как я рад! — просветлел он лицом. — Входи, входи без стеснения, Матвей Силыч.

Тот неуверенно, диковато оглядываясь, вошел следом за ним в чистую маленькую горенку; от только что истопленной печи исходило благодатное тепло и слышался запах пирогов. После холода и снежной стылой белизны тепло и уютно краснели «огоньки» в горшках на подоконниках.

— Я пришел… ежели не потесню вас… — начал было Назаркин и замолчал, концы губ его жалко подергивались.

— Считай, Матвей, мою крышу своим домом, — просто и как родному сказал Иван Иванович.

— Как же я начну жизь? — спросил растерянно Назаркин, когда кончили обедать.

— Мир, говорят, не без добрых людей.

— Что я сыщу тут, когда одною ногой уже стою в могиле?

— Ты зародился человеком, а не зверем. Перво-наперво — отправимся в баню. Нынче суббота. Дарья Панкратовна, душа моя, собери-ка нам бельишко да дай парочку веников понакладистей.

— Я… не пойду. Боюсь людей, — уперся было Назаркин.

— Назад нету ходу, Матвей, — там твоя погибель. Собирайся.

— Выгонишь лесной дух, — улыбнулась Дарья Панкратовна.

— А каким же жить буду?

Они не ответили ему, потому что не умели красно говорить и не считали себя умнее других.

V

Однако он ел чужой кусок хлеба, Назаркин хорошо это понимал; его охватывал всякий раз стыд, когда он садился к столу. Бессмысленной и ненужной казалась ему собственная жизнь. На пятый день, много и старательно помолившись богу, он стал прилаживать помочи на своей сумке.

— Что ты надумал? — спросил его Иван Иванович, почуявший, что тот на что-то решился.

— Пойду по коледе[2].

— Да не объешь же ты нас! — чувствуя, что без ее вмешательства не обойдется дело, горячо проговорила Дарья Панкратовна.

— Хорошего в том мало, Матвей Силыч. Не те нынче времена. Нынче тебя за хождение не ровен час где палкой угостят, не то в милицию сволокут. И скверно все ж: ходить с протянутой рукой.

— Милостыня — не воровство, — возразил Назаркин.

— Другое время, Матвей, — другие и песни.

Назаркин выронил из рук сумку и заплакал.

— К чему ж жить? Зачем? — спросил он неожиданно зазвеневшим голосом.

— Ты жизни понадобился, ежели родился. Для чего-то да все мы являемся сюда. Пошли в баню. Не сумяться, брат!

Он не без страха согласился:

— Бельишка-то у меня никакого нет.

— Все, родной, собрала, — сказала Дарья Панкратовна. — Иван, идите одни, без меня. Я вам тут чай сготовлю.

— Нехорошо, мать. Зачем же нам раздельно идтить? — возразил Иван Иванович. — Тридцать годков вместе ходим. Нехорошо.

— И верно, что нескладно, — согласилась Дарья Панкратовна. — Уж я сейчас, одною минуточкой, — прибавила она.

Назаркин в это время, любуясь ими, смотрел на них.

— Тебя я, Панкратовна, чтой-то не припомню? Видать, не демьяновская сама?

— Из Мясников, отец.

— Люди-то ноне… непонятные мне. Переменились.

— Тридцать годков — срок, Матвей Силыч.

Дарья Панкратовна быстро собралась, и они отправились в баню.

Слух о его возвращении быстро распространился по Демьяновску: разнесли вездесущие бабьи языки.

Через участкового Зубилова о проживании Назаркина у Тишковых стало известно начальнику районного отделения милиции подполковнику Нифедову. Два слова нужно сказать об этом человеке. Нифедов любил порядок, но такой, чтобы всякий житель его подведомственной местности «был по струне», как он выражался. А кто был не по струне, на того Нифедов глядел в оба глаза.

— Когда он возник? — уточнил Нифедов, угадывая сочувственные нотки в голосе участкового, когда тот доложил о появлении в городе странного старика.