«Здравствуй, Коля», — сказала она, любуясь его лицом с рассыпанной по нему коноплей веснушек.

Он сдержанно поздоровался и засмущался своего серого вида.

«Пряников купил. Может, хочешь, Наташа?» — протянул он ей авоську.

«Спасибо. Пуговицы у тебя болтаются. На днях зайду — пришить надо».

Он уже давно свыкся с той невнимательностью, с какой относились к нему люди, и с удивлением смотрел на нее, выясняя, не смеется ли она над ним. Но она не смеялась.

Они замолчали, разговаривая душа с душою, и по свету и в ее, и в его глазах посторонний человек понял бы, что с этой минуты они стали близки друг другу.

«В долгу не останусь: каблуки у тебя стоптаны, приноси — поменяю», — сказал Дичков, стеснительно улыбнувшись.

«Видно, легла зима», — проговорила Наталья, взгляд же ее говорил: «Никаких королей не надо мне, полюблю тебя и такого…»

Дичков боялся смотреть ей в глаза и не понял всего, что происходило в ее сердце.

«Рано, снег сгонит», — ответил он, глядя в поле.

…Сейчас со смятенными чувствами она приближалась к его хате. Около тына Наталья остановилась, лаская взглядом его рубашку. Никогда она не чувствовала такого горячего биения своего сердца! Напряженная, взволнованная, но упорная она вошла в калитку и поднялась на крыльцо. Николай был дома. Он увидел в окошко приближающуюся Наталью и заметался по своей бедной хате, засовывая в угол, за цветастую шторку, болтавшуюся на гвозде обношенную куртку, резиновые сапоги и разные пожитки. На миг он оглядел свое убогое жилище, и горькая накипь прихлынула к его глазам. Ничего не нажил за жизнь, кроме выношенного пиджака и резиновых сапог. Хоть бы выпивками занимался, а то ведь только и прикладывался к чарке по большим праздникам. Шла как-то нескладно, наперекосяк, его жизнь. Она тихо постучала в полутемных настылых сенцах.

— Входи, пожалуйста, — дрожащим голосом проговорил Николай; жесткое, небритое лицо его жалко улыбалось. Он так и остался стоять с отбитым кувшином в руках, не успев его задвинуть за печку.

Все, что было в его простенькой, открытой душе, все то горячее смятение, которое его охватило, угадала, едва взглянув на него, Наталья. И таким растерянным и по-детски взъерошенным он показался ей еще ближе и роднее.

— Не ждал, видно, гостей? — спросила с волнением Наталья.

— Кому ж я нужон?

— Сесть-то можно?

— А то нет, че ли? Садись, садись, пожалуйста! — Он протер тряпкой табуретку около стола, накрытого засиженной мухами скатертью.

Наталья села. Дичков отчего-то боялся смотреть на нее, переступал с ноги на ногу и покашливал. Неестественно громко, как казалось им, чулюкали воробьи на яблоне под окошком. Обескровленное зимнее солнце через склеенные стекла сорило по полу и по темным голым стенам светлые, негреющие лучи. Громко стучали и ходики над Натальиной головой.

— Закусить-то чего приготовлю, — засуетился Дичков, открывая шкафчик.

— Не хлопочи, Коля. Если только чайку выпьем. Я вот баранок купила.

— Еще какой чай! Только перед тобой заварил! — Он как молоденький суетливо вытащил из шкафчика чашки.

Чинно-строгие, стыдившиеся своего чувства, они сидели за столом. Николай конфузился бедности хаты, своих огрубелых рук и желтой, не совсем чистой рубахи. Он с напряжением ожидал, что Наталья высмеет его вид, и ему делалось все более стыдно перед ней.

— Хоромы-то мои невзрачные, — проговорил он, оправдываясь перед ней.

— А я, Коля, из каких хоромов сама? — Наталья любовалась его смущением, не утраченной с годами, почти детской стыдливостью: такого она сильно и любила!

Николай боялся поднять глаза от стола.

— Как же ты живешь, Наташа? — попытал он тихим голосом.

— Живем, — ответила она не то, что говорили ее глаза.

«Одинокая баба что сухостойное дерево, что же тут спрашивать?» — вот что прочитал в ее взгляде Николай, когда смущенно взглянул на нее.

— Славные люди твои родители, — похвалил он, — таких поискать!

Опять замолчали, боясь ранить друг друга каким-то неосторожным словом. На гвозде около двери висел его длинный, с кожаной ручкой кнут и рядом жесткая, как жесть, продубленная дождями и ветрами брезентовая куртка. Немудрые пастушеские эти вещи, однако, о многом говорили ей! Низенькая хатка, самодельный стол, дубовый ларец с табаком, куртка и кнут — все казалось ей очень родным и близким, имеющим особое значение. Все, что было в его жилье, говорило ей особенным, только ей одной понятным языком, и все это она любила.

— Осенью, слышала, хворал? — спросила Наталья, налившая ему в чашку чай.

— Простуда окаянная прицепилась.

— У тебя ведь работа какая. На дождях да на ветре, — проговорила она душевно. — Рубашку ты эту желтую давно носишь, Коля. Нравится она мне!

— Обстираться-то некогда как следует.

— Давай мне бельишко, я постираю.

— Я ж не калека, управлюсь. Спасибо.

Она как бы в забывчивости дотронулась до его горячей руки; его тепло передалось Наталье. Они стыдливо посмотрели друг другу в глаза, и по тому свету, который загорелся в них, было видно, что в эту минуту души их соединились в одно целое. Сам не помня себя, Николай сжимал все крепче ее руки, а она не отнимала их.

— Коля… я давно хотела тебе сказать… — начала она и, взволнованная, все не могла договорить до конца, — бабе-то самой вроде неловко… да что ж таиться? Возьми… меня к себе.

В глазах Дичкова показались слезы.

— Господи! — выдохнул он почти шепотом. — Я же самый последний… пастух, а ты-то учителка! — Голос Николая дрожал.

— Какой же ты дурной! — выговорила Наталья ласково это слово. — Разве в том дело?

— У меня и одежонки путной нету.

— Наживем, Коля. Деньги-то мы с тобой зарабатываем. Все наживем. Скажи: ты согласен? А то я напросилась.

— Ну какой разговор! — горячо вскрикнул он. — Пойдем к родителям. Я сейчас же буду просить у них твоей руки.

Старики Тишковы встретили их во дворе. Дарья Панкратовна принарядилась, надев свою береженую плисовую жакетку и сапожки. Иван Иванович облачился в новый в клетку, еще не обмятый костюм. Полкан в знак миролюбия повертел хвостом и лизнул руку Дичкова — он любил пастуха.

— Дарья Панкратовна, Иван… — начал он, но смутился и замолчал, робко поглядев на Наталью.

— Коля просит у вас моей руки, — досказала Наталья.

— Господи, чего ж мы тут-то? Заходьте в дом, — засуетилась Дарья Панкратовна, отворив дверь и пропуская наперед Дичкова с дочерью.

Послышались реплики соседей:

— Скот, что ли, Наталья теперь пасти станет? За компанию с муженьком?

— Не говори: отказалась, дура, от счастья. В Москве б вон пристроилась! Летось сватался к ней один командированный.

Злые слова эти выбили у Дичкова решимость. Он суетливо шагнул следом за Натальей в сени и, как только затворилась дверь, сразу же заявил ее родителям:

— Не пара я Наталье. Какой спрос с пастуха? Ты ведь пожалеешь. Люди-то вон как говорят!

Иван Иванович с добродушием подтолкнул его к столу.

— Ты чего запел Лазаря? На всякий дурной язык петлю не накинешь. Ай мы не простые? Ну-ка вынимай поллитру. Вижу, в кармане оттопыривает. Так-то, брат, верней!

— Дай бог вам счастья, — уронила слезу Дарья Панкратовна, — совестливая она у нас по нынешним временам. Ты уж оберегай ее, Николай!

В тот же день они подали заявление о регистрации брака, и Наталья, не откладывая, со стареньким чемоданом с бельишком перешла жить к Дичкову в его хату. Свадьбу они не играли — на том порешили всем семейством.

VII

Жизнь у Лючевских тащилась без перемен, как старая телега по наезженной дороге. Анна Сергеевна по-прежнему полулежала в своем старинном, красного дерева кресле, глядела или в окно, выше князевской крыши — вдаль на Днепр, или же в красный угол, где цедился тускло-рубиновый огонек лампадки да чернел лик Смоленской божьей матери. Теперь она уже вовсе бросила молиться богу и восстанавливала в памяти давно угасшие в невиди картины былой жизни; однако та родная ей по духу старина грезилась бесплотно и туманно, как бестелесный сон…