Лена подошла к врачу и что-то зашептала. Я вдруг заметила, что приветливое лицо доктора стало непроницаемым, отчужденным, веселые искорки в глазах погасли, а пальцы мелко задрожали.

Лена вышла, а я снова спросила:

— Так кто же ваш муж, доктор?

— Обязательно больше движений, больше ходите… — нарочито живо сказала она, оставив без внимания мой вопрос.

Решив, что в больнице произошло какое-то несчастье, я попрощалась с врачом.

— Заходите, доктор, вспомним Москву, У меня часто бывают москвичи. Заходите!..

Девушка как-то растерянно посмотрела на меня, и снова я уловила в глазах ее отчужденность. В коридоре я увидела Лену.

— Что у вас произошло? — спросила я.

— А ничего. Врачиха-то жена Валентина…

Так вот в чем причина ее холодности! Меня неудержимо потянуло в кабинет. Надо поговорить с ней, обязательно рассказать ей все, пока не поздно…

Нет-нет, делать этого не имею права! В конце концов, может быть, и Пересядько изменится. Ведь многое зависит и от нее, его жены. А она, по-моему, очень хороший человек.

В обеденный перерыв за мной забежал Игорь, озябший, усталый. Мы пошли в столовую. Я рассказала ему, что была в поликлинике. Он рассеянно посмотрел на меня, видимо что-то обдумывая.

— Вот что, Галина, я давно хотел предложить тебе: поезжай-ка ты домой, в Москву, Уверен, что так будет лучше.

— А как же работа?

— Возьмешь отпуск за свой счет, а потом у тебя еще и очередной. Я обязательно примчусь за тобой и… малышом.

— Нет, Игорь, я никуда не поеду.

— Почему же? — спросил Игорь, и в голосе его я уловила нотки раздражения.

— Просто мне будет очень трудно перенести такой путь. И потом, боюсь, что в Москву поздновато.

— И все-таки подумай хорошенько, — сказал Игорь. — Ты слишком впечатлительна, все принимаешь близко к сердцу, без конца переживаешь, а все это отражается на малыше…

«Игорь прав, надо быть сдержанней», — подумала я.

Уже в столовой я спросила:

— Игорь, а как Покровский-Дубровский?

— После обеда поеду к нему.

К нам подошла Шура.

— Рада вас видеть, — сказала она, ставя на наш стол тарелку.

Я не видела ее несколько дней и удивилась тому, что всегда подтянутая, оживленная, со смеющимися глазами Шура сейчас походила на надломленное дерево. Глаза ее как-то потускнели, а в уголках рта залегли горькие складки.

— Ты не больна ли, Шура?

— Какое там больна! Сегодня бюро, наши персональные дела разбираются. А послезавтра уезжает Лиля с сыном. И как это людям не надоест в чужом белье рыться!..

Я вздохнула, невольно вспомнилось блоковское:

— Галя, — сказал вдруг Игорь, — а может быть, с этим пароходом и ты поедешь?..

— Не будем об этом больше, Игорек, — ответила я. — Я не могу уехать.

Шура внимательно посмотрела на нас и негромко сказала:

— Извините, не знаю, о чем вы, но уезжать Гале нельзя.

— Я считаю, что в ее положении это необходимо. Ей нужен покой, она слишком впечатлительна.

— Не так уж это страшно, как вам кажется, Игорь, — невесело усмехнулась Шура.

Когда обед наш подходил к концу, Шура сказала:

— Крылову благодарность надо вынести — кормить стали гораздо лучше!

— При чем же тут Крылов? — удивился Игорь.

— Так это ж он подобрал двух новых поваров. Отличные мастера!

Из столовой вышли вместе. Против управления порта на глубоко врытых в землю бетонных тумбах был укреплен стенд. Что-то тяжелое, булатовское ощущалось в облаке этого фундаментального, прочного сооружения.

— Постамент незыблемости, — проворчал Игорь, когда мы шли мимо стенда.

Бросив на него взгляд, я усмехнулась: «А Игорь точно подметил! И верно, «постамент незыблемости». Десятое октября, а на стенде все еще красуются итоговые цифры за август».

А вот Доска почета! Как убого и бедно выглядит она! Стандартные выцветшие фотографии передовиков — славы и гордости нашего порта. Лица чересчур строгие, со странной печатью излишней суровости, чуть ли не скорби. А это что такое? Кажется, портрет Скворцова! Я остановилась. То же сделали и мои спутники.

— Чем это ты заинтересовалась? — спросила Шура.

— Да вот на этом, как выразился Игорь, «постаменте незыблемости» знакомое лицо. Игорь, разве Скворцов ударник коммунистического труда?

— Был им когда-то.

— Вот именно «когда-то»!

— Послушайте, Игорь, почему вы сняли фотогазету, которая в проходной висела?

Я видела эту фотогазету с портретами тех же самых людей. Но сделаны были эти фотографии по-другому: крупные, выразительные, и лица какие-то живые, улыбающиеся.

— Сняли потому, — ответил Шуре Игорь, — что надо ее подновить. Кое-кто из маяков уже не только не светит, а едва чадит… Тут комсомолия наша орудует, актив…

— Да… — задумчиво сказала Шура, — где есть актив, там нет «незыблемых постаментов». Сегодня я разнесу Булатова! Может, вылечу из партбюро, но разнесу! — неожиданно взорвалась Шура.

На «Богатыре» шел киносеанс, и вдруг погас свет. Народ не расходился, зал гудел, скрипели стулья. Но вот в темноте, перекрывая гул, прозвучал чей-то сильный голос:

— Споем, товарищи?

Я сразу узнала Лешку Крылова.

Комсорг затянул песню. Где-то в глубине зала песню подхватили девчата. Кое-кто пробирался по проходу вперед. В дальнем углу захлопали в ладоши и застучали ногами. Но Лешкин голос перекрыл шум, и снова подхвачен куплет, и песня гремит в маленьком зале.

Мы с Игорем сидели в десятом ряду. Я очень хотела пройти вперед, к Лешке, но Игорь удержал меня. Достав карманный фонарик, он включил его. Яркий луч врезал светлый круг в потолок. Потом круг этот перескочил на экран, осветив стоявших лицом к залу парней и девушек.

лилась мелодия.

Вот луч фонарика выхватил из этой группы Лешку Крылова, Толю Пышного и Раю. Сзади них виднелась русоволосая голова Сашки Беса. Я даже позавидовала им — там, у сцены, стоят они, мои друзья, и дружно поют, как в былые времена в Панине. Конечно, Игоря можно понять — мало ли что может случиться в темноте: кто-то может нечаянно толкнуть, ударить. Но мне очень хотелось быть там, с друзьями. Уверена, что Игорю — тоже.

Песни звучали одна за другой, а света все нет и нет. В зале то там, то здесь вспыхивали лучи карманных фонарей. Лешка хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание, и сказал:

— Товарищи, пока нет света, может, делом займемся?

— Каким?

— Посоветуемся, как лучше наладить нам свой досуг. Разве не надоело еще сидеть вечерами в общежитии и гонять в козла?

— Слушай, Крылов, — раздался чей-то голос, — случаем, не по твоей ли команде свет погас? Вашей милости в темноте-то сподручней агитацией заниматься. Смелости больше!

— А ты сам, друг милый, не трусишь? А то давай выходи сюда — посмотрим, что ты за гусь. А насчет кино, так его мне самому до смерти хочется посмотреть. Не часто случается бывать на берегу… Я посоветоваться хочу. Сам-то я могу и дома с женой и сыном посидеть, скучать не буду. Я о молодежи, о холостяках речь веду.

— Ты нам, браток, помещение отхлопочи!

— Эх, бильярд бы поставить!..

Кто-то спросил:

— Крылов, а как себя Покровский-Дубровский чувствует?

— Неважно, ребята. Крови много потерял… — уже другим, серьезным тоном ответил Лешка.

— Где же он будет работать без ноги, калека?

— Ничего, обязательно поможем. Комсомол парнем займется.

Тут же прозвучал чей-то высокий звонкий женский голос:

— Комсорг, а комсорг, ты вот по столовой частенько бегаешь, а почему на кухню боишься заглянуть?