— Галина Ивановна, — перебил меня Виктор, — а нет ли в порту какого-нибудь больного комиссара? Его бы ко мне на помощь, для «двойной тяги», а?

И хотя сказано это было вызывающим тоном, с напускной небрежностью, чувствовалось, что Виктор зол и на себя за свою слабость.

— Права Галина Ивановна, — вмешался молчавший до сих пор Кириллов. — И вот сосед твой прав: какого дьявола нос-то повесил? Да, если хочешь знать, тыщи таких работают, людям пользу приносят.

Виктор угрюмо молчал, и тогда я отдала ему письмо. Побледнев еще больше, он дрожащими руками развернул его, пробежал глазами и вдруг, скомкав письмо, уткнулся в подушку.

Мы молчали. Сосед Виктора недоуменно уставился на нас.

— Что случилось? — наконец спросил он.

— Мать у человека нашлась, хочет приехать, вот мы и пришли о радости такой сообщить. А тут… — И Кириллов с досадой махнул рукой.

— Уходите… — глухо сказал Виктор, — уйдите, прошу вас. Не могу я так больше! — снова ткнулся в подушку.

— Я никуда не уйду, Виктор… — стараясь быть спокойной, тихо сказала я.

Присев на край кровати, я положила руку на вздрагивающее плечо Виктора. Я чувствовала, что вот-вот разревусь сама, горло сдавливала спазма. «Что же делать, как успокоить его?» — лихорадочно думала я. И вдруг Виктор оторвал голову от подушки и повернулся ко мне. Глаза его были красны, лицо измученное и жалкое. Бережно разгладив письмо, он тихо сказал:

— Галина Ивановна, очень прошу вас — напишите маме, что я… Ну, что меня нет здесь, что я уехал. Обязательно напишите. И побыстрей. Вы должны это сделать. Столько лет прошло… Я же ничего не знал о ней, я ничем не мог помочь… Для чего же ей теперь такая обуза — инвалид!..

Кириллов, вскочив с табуретки, крикнул в сердцах:

— Ну и дурень же! Несешь околесицу — «обуза», «калека»!.. Ты для матери всегда дорог будешь. Сколько она слез выплакала, тебя, дурака, разыскивая! Ты об этом подумал? Мы ей сегодня деньги послали и вызов. Ясно? Бросай нюни распускать, в руки себя возьми. Да разве мать переживет, если таким тебя увидит!

— Правильно, — поддержал нас сосед Виктора. — Вот ведь настоящие люди! Смотри-ка, что сделали для нытика этого. А вы его все же простите, не в себе он сейчас. Ничего, одумается. Жизнь-то свое возьмет…

ГЛАВА XVII

Прошло несколько дней. Я все-таки решила отправиться в верховье Гремучей. Игорь и Шура всячески уговаривали меня отложить эту поездку до будущего года. Оба в один голос твердили, что уже холодно, что мне в моем положении это будет не под силу, говорили, что поездка ничего не даст. Но их уговоры не поколебали моего намерения. В субботу я уже была на катере, удобно устроившись в маленькой каютке. Потом мы взяли на буксир баржу и отчалили. Часа через два я вышла на палубу и вдруг увидела… Валентина! Ну и встреча! Знала бы, что он ходит на этом катере, ни за что бы не пошла в рейс.

Стараясь не встречаться с ним взглядом, я крепко ухватилась за фальшборт и долго смотрела на плывшие вдали сопки. Мы даже не поздоровались. Странно, как это я не заметила его? Он, наверно, был в машинном отделении, когда я садилась на катер. Не выдержав, я бросила мимолетный взгляд на Валентина, что-то докладывавшего капитану, и подумала: «А все-таки он чертовски красив!» Я бы хотела, чтобы ребенок был похож на него. Но только внешне! Я даже содрогнулась от мысли, что мой малыш может и по характеру быть похожим на Пересядько. Тогда Игорь будет ужасно далек от него. Ох, какая чепуха лезет мне в голову! И все эта неожиданная встреча.

Валентин деловито прошел по палубе в двух шагах от меня. Он как будто не видел, что я стою у фальшборта. И снова меня больно кольнуло какое-то странное чувство. Что это — сожаление, ревность? Нет, нет, нельзя и допускать подобной нелепости! А все же у нас с ним было немало чудесных минут. Да, мне дорог Игорь. Я люблю его, но тех счастливых дней с Валентином мне не забыть, наверно, никогда. Все-таки между нами было много хорошего в те далекие, первые дни… Под одним плащом ходили у океана, и волны, словно понимая нашу радость, покорно ложились к ногам…

Валентин между тем вошел в кубрик. Дверь за ним осталась приоткрытой, и я увидела в полутьме кубрика белое крыло лебедя. Что это, подранок? Как попал лебедь на судно, где Валентин мог подобрать его? В моей памяти сразу возникла стая летящих на утренней заре белых лебедей. Это было в ту осень, полную голубого тепла и ярких красок, когда я только что приехала на Камчатку. Как наяву виделась мне сейчас алая вершина далекой Ключевской сопки, поднявшаяся из сизого тумана, и — лебеди… Они летели вдоль реки, покачиваясь на размашистых белых крыльях. Неожиданно птицы попали под лучи восходящего солнца и мгновенно порозовели. До сих пор до боли тревожит мою душу их прощальная песня.

Виделось мне и другое — купающийся лебедь на Нерпичьем озере. Он с наслаждением окунался, ликуя, несся под ярким солнцем по воде, потом выходил на берег и начинал прихорашиваться, то и дело распуская по воздуху то одно, то другое крыло.

Я смотрела теперь в полутьму кубрика, и мне чудилось, будто лебедь, согнувшись, дремлет на одной ноге. Я очень жалела, что не могу из-за Валентина войти в кубрик и хоть мельком глянуть на когда-то гордую птицу. Дверь вдруг от качки распахнулась пошире, и я была удивлена — никакой птицы в кубрике не было. Просто-напросто, прислоненное к стене, в углу стояло лебединое крыло. Ребята приспособили его вместо веника подметать палубу. Крыло было грязное, замызганное.

Мне стало не по себе. Не моя ли мечта — сделать из Валентина человека — похожа была сейчас на это беспомощное, незадачливое крыло?

Мои размышления прервал капитан:

— Товарищ инженер, видите плот?

Я смотрела на стрежень — мы шли почти рядом с плотом. Но это уже и не плот, а так, какие-то жалкие остатки от плота: большинство бревен, оторвавшись, давно ушли вниз по реке.

— Его что, разобрали? — спросила я у капитана.

— Какое там! Сам развалился. Теперь лови бревнышки где-нибудь в океане, а то и у нас — на берегу в Усть-Гремучем. Вы ходили когда-нибудь по морской стороне кошки?

— А как же, это мое излюбленное место для прогулок!

— И конечно, обратили внимание, что люди собирают бревна?

— Да, но мне и в голову не приходило, что эти бревна из распавшихся плотов.

— А себе не готовили дровишек на зиму?

— Еще бы! Две машины каменной березы привезла!

Капитан рассмеялся:

— Значит, вы так и не приспособились к камчатскому житью, раз дрова выписываете, а не заготавливаете сами.

Я пожала плечами.

Капитан, снисходительно улыбаясь, пояснил:

— Я шучу, конечно, но в этой шутке горькая правда. Весь поселок — и портовики, и рыбаки — снабжается дровами… с океана. Прибьет бревно приливом, распилят его, высушат — и пожалуйста, топите, дрова бесплатные. А ведь все это — «бывшие» плоты…

Капитан не закончил разговора — мы подходили к пристани. Пришвартовались, сдали баржу и налегке пошли за плотом.

После однообразных зарослей болотного кустарника горы показались мне дивом дивным. Меня взволновали их суровые громады, непостижимая глубина неба над ними. Солнце постепенно тонуло в багровом углище заката. Теневая сторона хребта с крупными черными строгими скалами маячила передо мной грозной стеной. Всюду виднелись следы руин, следы давнишних разрушений. Было в этой картине что-то тревожное.

Берега Гремучей поздней осенью выглядели мрачновато. Зелень как-то пожухла, пожелтела, и совсем не хотелось уже стоять на палубе и любоваться тайгой и сопками. Продрогнув, я спустилась в теплый матросский кубрик и занялась чтением. Данные о застрявших плотах обещал сообщить мне капитан. Я подумала о том, что зря не послушалась Шуры и Игоря и пошла в этот рейс. Но вдруг хлопнула дверь и в кубрик по трапу спустился Валентин. Остановившись возле меня, он спросил глухо:

— Все читаешь?

— Да, все читаю. А что?

Он ухмыльнулся.