И тут меня озарила мысль: марки в альбоме чуть ли не все Леркины, и она знает о них, конечно, гораздо больше нас. Ну, хорошо, отдам альбом, а она снова начнет хвастать. Не знаю, до сих пор не знаю: что тогда случилось со мной? Я перешагнула через свою совесть. В каком-то исступлении, чуть не плача от злости, я порвала альбом! Ведь можно было просто отклеить марки, взять их себе. Нет, я не сделала этого. Я с какой-то непонятной злобой рвала альбом на части. Потом влетела в школу и сунула все в печку… — Шура замолчала, рассеянно глядя на дальнюю гряду сопок.

— Ну, чего же ты остановилась? Рассказывай дальше! — нетерпеливо попросила я.

Шура теснее придвинулась ко мне и продолжала:

— Много лет прошло с того дня, но меня до сих пор в жар бросает, как только я вспоминаю об этом случае. Тогда я долго не могла спать спокойно — все время думала о злополучном альбоме, он так и стоял у меня перед глазами. «Но ведь Лерка же, в конце концов, сама оставила его. Пусть она и отвечает. Если бы не я, так кто-нибудь другой нашел бы его, и марки все равно пропали бы». Так думала я, пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание своему дикому поступку. Но тут же я с горечью отбрасывала эти мысли. Ведь я хорошо знала, что если бы альбом нашел кто-то другой, он обязательно принес бы в школу и отдал вожатой. Хотя чего же я терзаю себя? Никто не видел, что я нашла альбом и порвала его. Никто! И снова, подумав так, я проклинала себя. «Тоже нашла утешение — «никто не видел»!..» Домой мы возвращались поздно, все были веселы, пели всю дорогу. Только я мрачно молчала, забившись в угол. Но этого никто и не заметил. А Лерка… Лерка пела громче всех. На следующее утро Лерка на уроки не явилась. Все подумали тогда, что она заболела, о после уроков в класс вошла Настя. Позади нее стояла Лерка, заплаканная, бледная, с красными глазами.

Настя, строго оглядев класс, сказала:

«Случилась беда, ребята, — Лера Орлова потеряла альбом…»

Весь класс с сочувствием смотрел на Лерку, а она молчала, глотая слезы. Я же готова была провалиться сквозь землю от жалости к ней и злости на себя. Правда, в самом начале я даже подумала: «Так ей и надо, пусть не задается!» Но потом едва удержалась, чтобы не разреветься…

Шура снова вздохнула.

— Ты, наверное, думаешь, что я немедленно встала и призналась, что альбом порвала я?.. Ничего подобного. Я ничего никому так и не сказала. Мы часто ходили всем классом на лыжные прогулки, в кино, в театр, а о марках совсем не вспоминали, как будто забыли о них. Но я-то не забывала, сама понимаешь. И вот что удивительно: время шло, а меня все сильнее и чаще мучила мысль об альбоме. Я даже учиться стала хуже, честное слово! Все это так терзало мою душу, что я наконец твердо решила пойти к Насте и все-все рассказать. У меня просто не было больше сил без конца думать о Лерке и ее сокровище. Я поняла тогда, что нет ничего хуже сознания того, что ты совершила тяжелый, безобразный поступок, переживаешь, мучаешься, а о нем не знает никто. Теперь что угодно, только бы не остаться одной со своей болью. Мне казалось, что вокруг меня выросла какая-то плотная стена.

Я пошла к Насте и все рассказала ей. Она выслушала меня молча, ни разу не перебив. А когда я кончила, порылась в шкафу, достала оттуда какой-то листок и сказала тихо: «Возьми это письмо и прочти». Я робко взяла листок: писали пионеры той школы, где мы выступали. Это был ответ на вопрос Насти, не находил ли кто-нибудь из ребят альбома с марками. «Альбом мы не нашли, — писали ребята, — но сторожиха наша хотела как-то затопить печь, а в ней оказались обрывки листов с марками. И еще Коля Синцев видел, как ваша пионерка рвала альбом у школы…» Дальше шло довольно точное описание моей одежды. Я прямо окаменела, когда прочла письмо. Я боялась поднять глаза на Настю. А она так же тихо сказала: «Я давно знаю, что это сделала ты, но решила до поры до времени молчать. У человека, что бы он ни сделал, есть невидимый свидетель — его совесть. Вот я и ждала, когда заговорит твоя совесть…»

Шура вдруг встала и помогла подняться мне.

— Пора идти, Галка.

— Да ты уж доскажи до конца!

— Да тут нечего и рассказывать. Просто память мне на всю жизнь. Вот и все. Теперь, что бы я ни делала, знаю: от укоров совести никуда не скроешься. Вообще, запомни, Галка: одна ты никогда и нигде не бываешь — невидимый свидетель, твоя совесть, всегда с тобой…

Мы молча пошли к поселку.

— Вот если б твой свидетель сегодня не дремал, ты не стала бы так выскакивать, — сказала Шура.

— Значит, я неправа?

— В данном случае неправа. Не так нужно выступать в защиту друзей и доказывать свою правоту.

Мы опять замолчали. Немного погодя я спросила:

— Кого же доизбрали в бюро?

— Конечно, Булатова! Только благодаря твоей поддержке он оказался на высоте, иначе бы ему бюро не видать, как своих ушей!

Я и сама чувствовала, что поступила не так, как следовало. Шура же, словно читая мои мысли, продолжала:

— Главное, Галка, научиться держать себя в руках.

Я ничего не ответила — Шура была права. У крыльца нашего барака Шура сказала:

— Что же ты не спрашиваешь о самом главном?.. Ведь нам вкатили по первое число!..

— Говори скорей, чего ты тянешь! — выпалила я, чувствуя что-то недоброе в наигранно веселом тоне Шуры.

— А вот слушай, как записали в протокол: «За моральное разложение и раздоры с семьей объявить члену КПСС Минцу выговор с занесением в учетную карточку».

— А тебе?

— Еще хуже: «Воробьеву, ставшую между Минцем и его семьей, вывести из состава бюро и…» — Голос Шуры дрогнул.

— Ну, ну!..

— «…и рекомендовать ей оставить Минца в покое…»

— Какого же черта ты мне весь вечер заговаривала зубы! Да я сейчас этому Бакланову!.. — взорвалась я. — Идем ко мне, я сейчас же!..

— Вот потому-то я тебе зубы и заговаривала, чтобы ты, прежде чем что-то сделать, как следует подумала, — перебила меня Шура.

Она была спокойной, очень спокойной. Но мне казалось, что это было затишье перед грозой.

— Пошли, Галя, спать. Ночую сегодня у тебя, хорошо? Хочу выспаться по-настоящему.

ГЛАВА XIX

Я не спала всю ночь. Шура же, как только легла на бок, лицом к стене, крепко уснула, ни разу не повернувшись. Утром она встала по обыкновению подтянутая, но немного бледная. За завтраком я спросила:

— Что же ты теперь собираешься делать? Разойдетесь?

— Ни в коем случае. За Евгения буду бороться.

— Но ведь тебе же рекомендовали оставить его?..

— Вот именно «рекомендовали»! Я напишу Лиле, пусть она подаст на развод…

— Лилька не согласится, я знаю ее достаточно.

— А я уверена, что согласится. Я это поняла из нашего последнего разговора. — Шура немного помолчала. — А пока я поживу у тебя, так посоветовал Игорь.

— Неужели ты подчинишься нелепому решению? — возмутилась я. — Но ты же столько раз твердила: «Ни он, ни я друг друга не бросим!» И вот при первом же дуновении ветерка…

Шура, пристально посмотрев на меня, встала из-за стола и подошла к зеркалу. Не торопясь, вытащила шпильки из волос, взяла расческу и только тогда повернулась ко мне. В ее глазах были слезы.

— Я думала, ты поддержишь меня, а ты… Если б ты знала, как мне тяжело! Сердце велит мне быть с Евгением, а разум советует обождать. Что делать, что делать? Если ты не хочешь, чтобы я немножко пожила у тебя, я уйду сейчас же…

— Нет, — закричала я, — нет, ты никуда не уйдешь! Поступай так, как подсказывает тебе разум, не слушай меня… Я подчинилась бы чувству. Не хочу, чтобы ум обуздывал сердце, связывал по рукам и по ногам!

— Не все люди одинаковы.

«Ну, конечно, не все!» — внутренне согласилась я с Шурой. Глядя на нее, я подумала, что непременно поругаюсь с Баклановым. В самом деле, как он мог допустить, чтобы приняли такое решение! Я же знала, что он не осуждал Шуру и Минца. Так неужели можно думать одно, а делать совсем другое? И потом, почему он пошел на поводу у Булатова!