Сашка, поддакивая, уплетал аппетитные клешни одну за другой.

Москвичи не преминули похвастать магнитофонными лентами с песнями Окуджавы, пообещав прислать. Игорь вежливо возразил:

— От души благодарны, но знаете, многим эти песни не по вкусу. Между прочим, вы, конечно, видели Лешку, ну, того капитана, который нас возил? Попросите его — он вам споет не хуже Окуджавы и тоже под гитару. Да что там Лешка, разве мы сами спеть не можем? Галина, дай, пожалуйста, гитару.

— Главное, ребята, сердцем не стареть… — начал он.

Москвичи дружно подхватили слова песни.

Неожиданно кто-то громко постучал, и в тот же миг в комнату по-медвежьи ввалился Булатов! Лицо его было недовольно и хмуро, а взгляд тяжел. «Быть беде!» — подумала я. Но странно — Булатов, увидев за столом Александра Егоровича, к моему удивлению, широко улыбнулся.

— Так-так, парторг, значит, спаиваешь честной народ? — При этом глаза его превратились в узенькие щелочки.

Бакланов, расправляясь с крабьей лапой, охотно подтвердил:

— Спаиваю… воедино!

Все рассмеялись. Булатов, поддерживая общее настроение, подмигнул:

— Ищу я их на работе — гостям надо поселок показывать, — а они вон где, голубчики… Так что ж будем делать?

— Садитесь с нами, Семен Антонович! Сейчас вручим клешню, властвуйте! — весело сказал Александр Егорович.

Булатов сам протянул руку к графину, налил себе «особой камчатской», с удовольствием выпил, крякнул и провозгласил:

— Хороша! В моем хозяйстве всегда порядок! — И, окинув взглядом сидящих, спросил: — За что пьете, друзья?

— За дома с ваннами и водопроводом!

— За это я с удовольствием…

— А вы вчера на собрании здорово сказали. Молодцом! За ванны — горой…

— Первая похвала от парторга!

— Главное — достойная!

ГЛАВА VIII

Давно не беседовали мы с Шурой по душам. Придя как-то после работы домой и поужинав, я решила, что надо навестить подругу. Но как только вышла на улицу, сразу вспомнила, что Шура уже не одна — с ней теперь Минц, Может, не стоит мешать им?.. Да что там, в конце концов, если почувствую, что мешаю, зайду к Игорю. Уж он-то наверняка обрадуется моему приходу. А не иду ли я туда, где живет Шура, только из-за Игоря?..

Отгоняя навязчивые мысли, я шла по аллее зеленых, еще не окрепших деревьев. Бросила взгляд на тонкое, стройное деревцо. Ветер гнет его, и оно вновь выпрямляется, стонет от натиска штормового ветра, вновь и вновь упрямо выгибает спину.

Волны у побережья то мелодично перебирают гальку, то с яростью набрасываются на черные скалы, шипят и беснуются, рвут воздух…

На глазах все меняется. Разноцветные, веселые сопки вдруг темнеют, острые хребты их становятся напряженными, лиловыми, но солнце пробивает тучи, и опять сопки радуются свету.

Вершины высоченных угловатых гольцов окутаны голубым и алым пламенем заката. Ветер доносит с океана звуки вальса — там, на рейде, стоят под погрузкой суда. Совсем недавно кто-то говорил, что не приживутся на косе деревья, что шторм вырвет их с корнями из земли. Но нет, здания сдерживают напор ветра, загораживают аллею, и молодые деревья идут навстречу солнцу в сомкнутом строю. Выживут, вырастут они. Не успеешь и оглянуться, как поднимутся ввысь могучие стволы. Может быть, океанский ветер и согнет их немного, но зато станут они еще крепче, как знаменитая каменная камчатская береза.

Рядом с бараком, в котором живет Шура, стоит домик Степанова, человека тихого и скромного. К нему приехала семья — жена и две дочки. Соорудил Степанов домик, светлый, уютный, в палисаднике разбиты грядки, высажены цветы. Совсем как на Украине!

Прижился бывший заключенный в Усть-Гремучем! Толя взял Степанова к себе и не прогадал. Степанов стал заправским транспортировщиком и водителем автокара. У него уже и ученик есть. О Степанове заговорили в порту. Толя поставил его звеньевым. Грузчики из бригады Кириллова даже завидовали ему. Легко человек по жизни шагает! Как-то я встретила Степанова у причала: наблюдая за идущим автокаром, он весь обратился в слух.

— К чему это вы прислушиваетесь? — спросила я.

— Да вот неладно что-то.

Оказывается, звеньевой прислушивался к ритму колес автокара. Слаженно, весело стучат они, лишь одно идет не к ритме. Нечеткий перестук его, вероятно, оскорблял слух Степанова. Чем-то в эту минуту напомнил мне Степанов дирижера, вслушивающегося в звучание оркестра…

— Недоглядишь за ними — и не отрегулируют, черти! — вздохнул он.

К ним подошел Толя Пышный.

— Слышь, Степанов, придется тебе взять в звено парнишку одного, учеником. Выработка у вас, конечно, упадет. Предупреждаю честно. Да и парнишка того… с горчинкой…

Рядом, как-то незаметно, оказались и помощники Степанова.

— Что же это, хотите наше звено отстающим сделать?

— Да разве только в выработке дело?

— Но ведь и проценты для нас важны!

— А если человек гибнет?

— Так уж и гибнет! Губы развесил, а тут цацкайся с ним!

— Еще избалуешь — сядет потом на шею. Иждивенцев нам не хватало!

— Верно. Вкалывай за него, а он и спасибо не скажет…

Степанов, слушая спорщиков, сверкнул глазами.

— Скажет! — уверенно рубанул рукою воздух Степанов. — И шуметь тут нечего. Поможем парню. Как получит квалификацию, будет стараться — в общий котел пойдет его выработка. Тебя тоже небось когда-то учили, не отпихивали, — упрекнул он самого рьяного спорщика.

«Толковый этот Степанов! — подумала я. — И почему бы в партию не принять его?» Думала я об этом и сейчас, когда шла мимо белого домика, утопающего в венке астр.

— Галина Ивановна, может, зайдете? — услышала я.

Оглянувшись, увидела Степанова, стоявшего на крыльце. В большой светлой комнате было уютно и до неправдоподобия чисто. Хозяйка угостила меня настоящим хлебным квасом. Мы присели за стол. Степанов мялся, чувствовалось, что он хочет поговорить со мной о чем-то важном.

— Выбрали вот меня председателем товарищеского суда… А имею ли я право судить других, когда сам… — глухо заговорил он.

— Да при чем же тут ваше прошлое? — удивилась я.

— По бумагам судимость с меня снята… Теперь вроде чист я, а вот собственная совесть еще не сняла ее… судимость эту. Не легко прощать самого себя… Хотите послушать, как со мной все случилось? Был я, значит, старшим чабаном в колхозе. Несколько тысяч овец доверили мне. Год работаю, другой. Хвалят — ни одной овечки не пропало. Малых ягнят, поверите, за пазухой отогревал. И вот как-то стояла зимой наша кошара в степи. Накормили мы с Пантелеичем — это второй чабан — овец, и он говорит: «Побудь при кошаре, а я в обогревалке вздремну малость. Не спал всю ночь». — «Ну что ж, поспи», — согласился я и пошел сено метать. Песни пою да о ней вот думаю, — кивнул он в сторону жены. — Не мог и дня без нее прожить. Мечу сено, а меня будто подбивает кто: «Сходи на село, сходи!»

Что ж, смекаю, пока дед Пантелей спит, я и в самом деле быстренько на лыжах обернусь. Ничего тут за час или за два не случится. Овцы наелись, отдыхают. Кошара на ночь убрана. Нацепил двустволку, стал на лыжи — и айда. По пути, думаю, где-нибудь на жировке белячишку подшибу — тоже дело. Пришел в село, купил конфет для девчонок моих, а жену дома и не застал. Куда ушла — неизвестно. Обуяла меня, дурака, ревность: ага, значит, с кем-то шашни завела!.. Мне бы, черту, в кошару вернуться, а я со зла поволокся в чайную. Хватил стакан-другой водки, ну и пошел валить плетни в садах. Кое-как добрался до кошары. Но хоть и в голове шумит, а чую недоброе — огонь в обогревалке не светится, собаки не брешут. Будто вымерла кошара. Ну, закричал: «Пантелеич!..» Ни ответа, ни привета. Ишь, думаю, разоспался старый. Хоть из пушки пали! Огляделся я: мать честная!.. Ворота почему-то настежь отворены, и глубокие просовы в снегу… А из кошары хрип и стон слышится. Что за наваждение! Вошел, чиркнул спичку — овцы шарахнулись в угол. А у самых моих ног Пантелеич кровью истекает, рядом с ним с десяток порезанных валушков. Посмотрел направо — и там скот резаный… И у самых ворот овцы лежат, обе собаки разорваны. Волки, подлюги, похозяйничали!.. Зашатался я от горя да о косяк и ахнулся башкой. Видите, шрам на лбу? На всю жизнь… Кровь бежит по лицу, саднит ушибленное место, будто кто щепоть соли бросил на него, а сердцу еще больнее. Что ж я наделал!.. Кинулся к Пантелеичу, а он почти не дышит. Здорово разорвали плечо ему волки. Я поскорей перевязал старика, рубаху на себе изодрал в лоскутки. Очнулся Пантелеич, всего два слова и вымолвил: «Эх, ты… Ружье…»