— Так что же, выходит, мы сами должны выселять их? — возмутился Лешка.

— Хотя бы и так.

— Ну уж, извините! Я не намерен выбрасывать ребячьи пеленки. Хватит! Мы это так не оставим.

— Можете жаловаться. Квартир у меня нет и не предвидится, и в райисполкоме и райкоме партии об этом знают.

— Семен Антонович, вы же неправы, — вмешался парторг. — Зачем озлоблять людей и ставить их в неловкое положение? По-моему, мы с вами говорили: надо форсировать постройку нового общежития…

— Говорили, говорили, давно знаю, что говорили. Я не двужильный. Поймите, ведь это Камчатка! Надо примиряться с условиями и не устраивать итальянских забастовок.

Парторг удивленно посмотрел на Булатова.

— Вам не понятно? Так послушайте. Утром приходят ко мне моряки, требуют сверхурочных. Что у меня — казна государева? — И, впившись в нас с Лешкой колючими глазами, Семен Антонович побагровел: — А все вы, вы восстанавливаете рабочих против руководства! Ишь какие горячие понаехали! Не будет никаких доплат. — А потом, обращаясь к юристу, указательным пальцем начертал в воздухе: — Соберите расценочную комиссию и откажите в сверхурочных!

Дудаков развел руками:

— Не сможем. У нас по трудовому законодательству положено работать восемь часов в сутки, а не двенадцать. За остальные надо доплачивать или давать отгулы.

Булатов вскочил из-за стола, подбежал к юристу.

— Выгоню, к чертовой матери выгоню! — еще гуще побагровев, закричал он. — И вы за этими молокососами?.. Так вот мое слово: пока я начальник порта, как работали, так и будем работать!

— Нет, не будем! — отрезал Лешка.

Парторг, видя, что Булатов разошелся не на шутку, сказал:

— Вы идите, ребята, а я тут поговорю с Семеном Антоновичем.

Мы вышли. У Лешки резко обозначились желваки на скулах, я же опустила голову. Мне было как-то неудобно — я не высказала Булатову всего, что у меня накопилось за день. Едва спустились мы с порожка, навстречу Валентин… Как-то неожиданно… Все во мне так и встрепенулось.

— Чего это вы пороги обиваете у начальства? — спросил Валька.

Я улыбнулась:

— Насчет квартиры…

— А тебе зачем? Мне комнатку на днях дадут, будем вместе.

— Но у ваших есть дом!

— Мало ли что, а мне дадут…

ГЛАВА VIII

Если бы кто-нибудь знал, как я счастлива! На душе легко-легко, хочется петь, рассказывать всем о том, что я встретила на Камчатке человека, с которым мне теперь ничего не страшно, — я с Валькой. У каждого человека своя судьба. У меня особенная — я заарканила счастье не шелковым поясом, а крепким канатом — сорвись попробуй! Уж кто-кто, а моряки умеют швартоваться!

И почему я раньше не поехала на Камчатку? Впрочем, разве я не была счастлива до этого? У меня много друзей, любимая работа. Да, но… Чего же не хватало? Не было его, Вальки, Валентина!

В воскресенье наша свадьба, а пока что мы ремонтируем свою комнату. Свою!.. Как это здорово! Отдельная! Нам ее дали три дня назад. Комнатка, правда, в бараке, небольшая, всего-навсего десять метров. Зато дом не маленький, и соседей у нас тьма-тьмущая. Комнатку мы побелили, вернее, не мы, а Валька, — он оказался мастером на все руки. Сам заштукатурил те места, откуда сыпалась известка, сам покрасил полы, и вот сегодня мы занимаемся расстановкой мебели. Я пою, Валька тоже что-то мычит. Хорошо! В угол поставили купленную в рыбкоопе двуспальную кровать с панцирной сеткой, я легла и попрыгала на ней. Хорошо! Стол самодельный — пять досок и две перекладинки, под скатертью их не видать, и главное — отгрохали тахту: четыре ящика накрыли ковровой дорожкой и так здорово получилось, что я закричала «ура». На стенку повесили ковер, а на другую у меня была припасена репродукция с картины Левитана «Март». Потом из трех досок и плюшевых панинских портьер, что висели у меня там на дверях, сделали шкаф — отделили, вернее загородили, печку, — и мне не захотелось никуда уходить из этого рая. Славно! Затопили печь, сели на полено — табуреток еще нет. Обнялись. Дрова весело потрескивают. Живем!

Вот оно, оказывается, какое счастье! Много ли его нужно человеку? Всего лишь десятиметровая комнатка в бараке — и мы с Валькой уже на седьмом небе.

Мы теперь крепко стоим с Валентином на ногах. У нас свой уголок. Пусть за окном слоняется, чего-то ищет студеный ветер — мы его не боимся. Хорошо нам, уютно. Мы сидим с Валентином в обнимку, и я слышу, как стучит его сердце. А Валентин, наверно, слышит мое. Я вдруг как-то вся проникаюсь нежным теплом к нему и начинаю ворошить его волосы. Мы молча смотрим на разгорающийся огонь в печке, и пламя, словно понимая наше состояние, занимается дружней и веселей.

Какие только мысли в эту минуту не лезут в мою голову! Видится, как мы дружно и согласно живем с Валентином. По вечерам, точно вот так же, сидим у огонька и читаем журналы или изучаем английский. Я все ломаю себе голову: как бы обставить наше жилье, чем бы заполнить его? Ах, да, вот тут, в этом углу, у нас будет стоять детская кроватка! Она обязательно будет стоять, и я уже предчувствую, как просыпаюсь, вскакиваю в полночь и тревожно и радостно приникаю к кроватке — дышит ли мой ненаглядный, мой малыш…

Вот куда увели меня мысли. Глупая! Тут же, как бы опомнясь и спохватившись, я спрашиваю у Валентина:

— А что, если будет землетрясение, барак наш выстоит?

— Выстоит. Наш не развалится. Крепок.

Мне нравится уверенность Валентина. Я не представляю минуты без него, словно боюсь, что кто-то возьмет и безжалостно похитит наше счастье.

Мы вышли на улицу. Ветер крепчал. Уже смеркалось, не было видно ни зги. На углу барака Валентин обнял меня и поцеловал.

— Завтра наша свадьба, Галя. Приходи пораньше, поможешь матери, — проговорил он и пошел, не оглядываясь.

Я не торопилась в палатку. Постояла несколько минут на берегу, но пронизывающий ветер загнал меня под крышу.

Последние дни ребята неизвестно с чего дулись, избегали разговоров со мной, смотрели на меня так, словно я в Усть-Гремучем сделала что-то отвратительное. Вот и сейчас, войдя в палатку, я вдруг окунулась в тишину. Прошла к своему топчану, не раздеваясь легла. Жалобно скрипнули доски. Шура, будто не мне, а совсем кому-то другому, сказала:

— Рыба и хлеб на столе.

Я не отозвалась. Вмешался Сашка Полубесов.

— Она, наверное, у свекрови молочка попила, там веди кроме свиньи и коровка есть, — ввернул он не без издевки.

Обида кольнула мое сердце. Почему они так начали ко мне относиться? А еще друзья. Ну и пусть! Я натянула одеяло на плечи и незаметно, в радостных думах о Вальке и горьких — о ребятах, уснула.

Проснулась от тревожного и веселого чувства: вставай, скорее вставай! Сегодня самый счастливый день твоей жизни! Я ощутила, как по всему телу пробежал словно слабый ток. В детстве в праздники я просыпалась вот точно так же рано. Кинешься, бывало, умываться холодной водой, плеснешь в лицо, на руки, утрешься чистым льняным полотенцем, наденешь новое, поднебесного цвета платьице, Оно пахнет речной водой, солнышком, мамиными руками. Как жаль, что уехала мама! Разве я знала?.. Но ничего, рядом друзья, они заменят тебя.

При воспоминании о ребятах я задумалась. Хоть и причинили они мне в последнее время много горьких обид своими колкими шутками, но ведь на то они и друзья… И все же хорошо, что они живут рядом!

Я быстро оделась и выскочила из палатки. Все еще спали. Над горизонтом, из-за океана, вставало солнце — ясное-ясное. Океан чист — нигде ни гребешочка. Сопки в утренней дымке. Хорошо!

Мое утро! Оно и должно быть таким — ясным, солнечным.

Напевая про себя, я шла к дому Валентина, потом неожиданно остановилась, вспомнила, что не пригласила ребят на свадьбу. «Как же это я?» Быстро вернулась в палатку. Все спят, устали вчера. Будить не хотелось, написала записку: «Друзья, к двенадцати прошу быть у Вальки. Ваша Галя», — и ушла…

Свекровь встретила меня с улыбкой.