— Рихтер, вы женаты? — Геббельс отлично знал, что Макс холост и только собирается жениться, но все же спросил: — Женаты?
— Никак нет, господин доктор… У меня есть невеста…
— Кто она?
Возникла секундная пауза, а в голове Макса за это мгновение пролетела тысяча тревог. Кажется, он готов был проклясть тот день и тот час, когда познакомился с Хельгой. Но что делать, если доктору уже доложили, будто невеста у художника Рихтера какая-то полукровка?! Но ведь это еще не доказано, пока есть лишь подозрение по чьему-то доносу? А не работа ли это оберштурмфюрера Мольтке — отставного ее поклонника? Мог же он такое придумать, а?..
— Я повторяю, у немца должна быть жена, способная рожать полноценное потомство, умело вести домашнее хозяйство. То есть во всем должен быть порядок… Вы познакомите меня с вашей невестой?
— Я буду счастлив, господин доктор! Хельга будет тоже счастлива!..
Геббельс чуточку улыбнулся, поглядев на вскочившего Макса, и стал перебирать на столе бумаги.
— На сегодня достаточно. Теперь мы будем встречаться с вами чаще. Вас введут в курс обязанностей и дел, о вас позаботятся. — И вдруг он протянул Максу фотокопию стиха. Пока не найден автор, можно ли не думать о нем? Спросил, держа перед Максом лист: — Вам, Рихтер, не знаком случайно этот почерк? Внимательно всмотритесь.
Большой палец рейхсминистра закрывал строчку «если не наци, то Геббельса стервы…». Зато некоторые другие взгляд Макса схватил цепко. Тонкий колючий холодок пробежал по спине художника. Он решительно замотал головой:
— Нет-нет, доктор, мне этот почерк совершенно неизвестен!
— Я верю вам, Рихтер. — Геббельс бросил лист на стол и подал Максу руку, пожатие его было крепким, энергичным: — Всех благ вам, Рихтер!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Второй час сидит в пустом школьном классе и ждет будущих курсантов Василий Васильич Осокин. Объявление об открытии курсов висит в конторе и клубе два дня, а желающие почему-то не торопятся. Василий Васильич вынимает из брючного кармашка посеребренные часы, отщелкивает крышку и смотрит на тонкие ажурные стрелки. Головой покачивает. Досадливо защелкивает крышку. Успокаивает себя тем, что знает излученский обычай опаздывать везде и на все. Поглядывает на окна, за которыми не на шутку разыгралась вьюга, на дверь — в нее изредка всовывается голова председателя Коврова: «Никого?» Тоже переживает. Закрыв дверь, Данилыч возвращается в учительскую, где, как всегда, сидят любители покалякать, покурить, радиоприемник послушать. С удовольствием ушел бы туда и Василий Васильич, если б не курсы…
А в дверь деликатно постучали:
— Можно войти?
Василий Васильич обрадовался:
— Да-да, конечно!
Бочком вошла Анна Никитична Калиева.
— Здрасте вам, Василий Василич. Здесь на курсы трактористок записывают?
— Записывают здесь. — Василий Васильич хмурился. Приход соседки вызывал недоумение и даже легкую досаду: ей-то для чего курсы? На руках вон какая семьища. Проку для МТС и колхоза — как от летошнего снега. — А тебе это на что, Никитична?
— Запиши, стало быть…
Она прошла к передней парте, села за нее, как раз напротив Василия Васильича. Сняла вязаные рукавички, от переносья к вискам провела ладонями, зябко дрогнула плечами под старенькой фуфайкой.
— На улице-то как пуржит, Василич, страсть просто.
— Ты, Никитична, хорошо подумала, прежде чем записаться?
Она навалилась локтями и грудью на парту и, шевеля крупными, чуть подкрашенными губами, долго с удивлением смотрела на Осокина. Словно впервые увидела, как он широк в плечах и как тонок в талии, какая у него круглая, точно крепкий кочан капусты, голова, красиво сидящая на короткой сильной шее.
— Ну и бестолковый ты, Василич, как я посмотрю! — засмеялась наконец.
«Вымотает она меня своими фокусами, как коня — джигитовка!» Сердито сжал губы. Помолчал.
— Ты все-таки подумай, Никитична. Мы не пустяками собираемся заниматься, не посиделками…
— Ладно баюкаешь, Василич, да сон не берет. Председатель встрелся, похвалил: молодец, Анна Никитична! А ты… Я ж говорю, прореха у тебя в голове, коль не помнишь Паши Ангелиной. У нее ведь тоже дети, а она почище тебя бригадир тракторный, ей товарищ Калинин самолично орден привертел к кофточке…
— И ты орден решила получить?
— А хотя бы! Чего ж зазорного… И чего боишься? Сказывают же, лучше жареная курица, чем дохлый индюк. Айда записывай!
Ее длинное объяснение не смягчило Осокина. Складка меж бровей не разгладилась, однако тетрадь он открыл, провел ладонью, разглаживая страницы, окунул перо в Костину чернильницу-непроливайку, взятую с собой.
— Ладно, авось действительно пригодишься. — И написал: «Список женщин и девушек, изучающих трактор». После цифры «1» тщательно вывел фамилию и инициалы Анны Никитичны. — Только предупреждаю: без опозданий и пропусков. И… без этих, без хахынек-хохотков на занятиях. Сразу прогоню…
Сказал строго, положил ученическую ручку на стол и выжидательно оглянулся на дверь. Никто не входил. Перевел строгий взгляд на самую распервую курсантку. Исподволь отметил: в старенькой, замызганной фуфайчонке, в шерстяном стираном-перестиранном полушалке, а все ж — свежа, женственна, привлекательна, будто не на ее руках семья, кою и трактором не увезешь. И сейчас же насторожился под ее взглядом: показалось ему, что смотрела она на него глазами ласковой кошки, готовой в любую минуту потереться о ноги хозяина и помурлыкать.
Вот, пожалуйста!
— Ха-ха! Василич, ты знаешь, на чем земля держится?
— На ките и трех слонах.
— Опять же бестолковый! На любви да верности бабьей, вот на чем.
Лицо Васильича будто пчелы покусали, красными пятнами взялось. На лбу вздулась вена.
— Все ж ты зря пришла на занятия!
— Да какие ж занятия, Василич, ежели мы с тобой вдвоем сидим! Самый раз про любовь говорить… Ха-ха!
— Во-во! Получится из тебя не кадра, а сто рублей убытку. У тебя шестеренки не в ту сторону вертятся…
Из раскрытого рта Анны Никитичны совсем было хотело выпрыгнуть ее верное «ха-ха!», но открылась дверь и в класс вошла, нет, не вошла — вплыла важевато Танька Горобцова, вся белая, завьюженная. Глаза у Анны Никитичны продолжали смеяться, лукавить, а вслух выдохнулось горестное:
— Совсем запинали бедную женщину!
— Здрасте, Анна Никитична. Здрасте, Василий Васильич, запишите меня на курсы… Можно рядом с вами сесть, Анна Никитична?..
Танька — девчонка воспитанная, современная, не чета Косте Осокину. Она и к Анне Никитичне на «вы», и к Василию Васильичу на «вы», знает, что здороваться надо вначале с женщиной, а уж потом с мужчиной. Чинно села, развязала концы пуховой шали, сдвинула ее с головы на плечи. Снег на Таньке начал обтаивать, вся она засверкала капельками-росинками.
— Тань, а сколько тебе лет? — неуместно поинтересовался приободрившийся преподаватель.
Она медленно, чрезвычайно медленно подняла на него выпуклые осуждающие глаза. Ну конечно же Василий Васильич допустил непростительную бестактность, спросив о возрасте. Уже по одному тому, что она и его, и Анну Никитичну назвала по имени и отчеству, назвала на «вы», можно было понять, что она если и не ровня им, то и не ребенок, не какая-то неотесанная деревенщина, как тот же, к примеру, невыносимый Костя, который из-за Айдара едва ли не шестилетним пошел в школу и только потому в одном классе с ней учится.
— Я на полтора года старше вашего Кости, Василий Васильич. Меня в комсомол уже приняли… Странный какой-то вопрос…
— Прошу… извини, Таня. — Василий Васильич не был близорук, но нагнулся над тетрадкой низко-низко. Хитрый, улыбку скрыл от обидчивой Таньки. Обмакнул перо в чернила. — Запишем: Горобец Татьяна Устимовна… Будешь второй после Анны Никитичны…
Одна по одной собирались курсантки. Пришла жена председателя Коврова, женщина тихая, неразговорчивая. Общий язык она находила только с детьми, с ними у нее были своя задушевность, свои тайны, малыши с охотой шли в садик к няне Вале. Вкрались две девушки, недавно кончившие семилетку. Похоже, их больше влек огонек в школьном окне, чем курсы трактористок. Они малость разочаровались, увидев в классе лишь женщин да девушек. Но не повернули назад, пристроились на «Камчатке», сейчас же зашушукались, удавленно захихикали, так что Танька обернулась на них строго-настрого.