Геббельс не садился, говорить он любил стоя или прохаживаясь. Припадая на правую ногу в ортопедическом ботинке с утолщенной подошвой, он ходил перед столиком и бросал быстрые внимательные взгляды то на портрет в скромной багетовой рамке, то на присмиревшего художника. В свою очередь Макс пытался угадать, что думает рейхсминистр, бросая эти взгляды, уж не понял ли он его маленькой хитрости? Когда Макс писал портрет, то решил не утаивать почти незаметной непрофессиональному взгляду детали: когда министр пропаганды стоит за кафедрой или просто вот так, как сейчас перед своим портретом, то скорее неосознанно, чем умышленно, подтягивает короткую ногу, чтобы не кособочиться, а в результате и его правое плечо чуть-чуть приподнимается. Злополучная хромота вытягивала также шею доктора — и без того худую и жилистую. Но эту деталь Макс стушевал тем, что зритель смотрит на портрет доктора как бы немного снизу — плечи выравниваются, и еще тем, что на уровне шеи, прикрывая ее, находится стиснутый в накале страсти кулак. От портрета, по замыслу Макса, должно исходить на зрителя впечатление, будто Геббельс вот-вот произнесет значительнейшую из своих ролей.

Да, видно, он уловил хитринку художника, потому что задал несколько неожиданный вопрос:

— На вашей картине «Победитель на Великой реке», Рихтер, все происходит где-то после полудня. Так ведь? Судя по наклону камышинок в воде, по легким струям течения, солдат стоит на западной стороне реки. Я правильно понял? Значит, «Победитель» ваш стоит на берегу французской Сены, ибо пришли мы на нее справа. Если учесть эти моменты, дорогой Рихтер, немецкий воин должен стоять или на берегу польской Вислы, или, — Геббельс усмехнулся, — или, допустим такую гиперболу, на берегу русской Волги. Удивляетесь? Художник должен быть точен в малейших деталях. Вы детали умеете подмечать. Но в «Победителе» вас подвело обыкновенное незнание обстановки. Такие дамбы, как на вашей картине, имеются только на немецком Одере. Даже знаменитая Сена к картине не подходит, ибо ее берега в широком течении закованы в основном в бетон или гранит. Тем более не подходят Висла и Волга! У них берега или обрывисты, или пологи и заросли камышом, кустарниками. Дикие берега, необлагороженные… А ваш солдат стоит на идеальной немецкой дамбе. Поэтому, дорогой Рихтер, я приказал не выставлять пока вашей картины в галерее…

Макс опять перестал чувствовать собственное сердце, минутой раньше гнавшее кровь частыми, упругими, мощными толчками. «Можно сказать, карьера моя приказала долго жить!» — мысленно поставил он жирный чернильный крест на своих притязаниях.

Геббельс угадывал его настроение, но решил еще поиграть с поверженным художником, чтобы тот до конца дней своих нес воспоминания о проницательности и эрудиции министра пропаганды.

— Кстати, Рихтер, в каких вы отношениях с Кете Кольвиц? — спросил он как бы между прочим. — Сидите, сидите, пожалуйста!

Будь сейчас Макс в другом состоянии, его любящий анализировать, делать логические выводы мозг обязательно копался бы в загадке: почему доктор Геббельс сам прохаживается, а гостя все время усаживает? Из вежливости это делается, из уважения к собеседнику или из нежелания казаться хромым карликом рядом с цветущим красивым собеседником?

Макс все-таки поднялся и стоял по стойке «смирно», как учили в академии в часы военной подготовки.

— Доктор… Экселенц… С Кете Кольвиц у меня ничего общего… Ничего! Хотя она и интересовалась моим творчеством… Недавно, когда я вернулся из Мюнхена, Кете Кольвиц приходила ко мне…

— Такая старая?! — странная ухмылка изменила аскетическое лицо Геббельса, но Максу было не до его двусмысленностей.

— Да, доктор… Она приходила, чтобы сказать, что мои картины, отмеченные фюрером, ей понравились…

— Но она враг ваш или не враг, Рихтер? Враг или не враг? Ваш и третьего рейха. Я хочу ясности, Рихтер!

— М-м… П-пожалуй, да, пожалуй, больше враг, чем не враг…

Геббельс с улыбкой на тонких губах быстро проковылял взад-вперед, остановился перед Максом. Когда он останавливался и хотел произнести что-то значительное, то эффектно втыкал кулаки в бока, оттопыривая локти вперед.

— Сядьте, пожалуйста. И не волнуйтесь, если… если, конечно, Кольвиц — ваш враг…

Геббельс зашел сбоку от Макса, художник повел за ним головой и вздрогнул от неожиданности: со стены, из недорогой рамы на него пронзительно смотрели глаза Гитлера. Под портретом до самого пола свисало темно-красное полотнище штандарта со свастикой. Макс похолодел от вспыхнувшего в возбужденном мозгу сравнения: из-под фюрера вытекает река крови! Фантазер ты, Макс! И он поторопился перевести взгляд на Геббельса.

— Рихтер, а как вы смотрите на то, чтобы сменить ваш цивильный костюм на другой? А?

«На арестантский?!» Сейчас Макс не смог бы подняться — навалились бессилие и опустошенность.

— Я говорю, Рихтер, о военном мундире. Я позабочусь о присвоении вам офицерского чина…

Макс опять вскочил:

— Буду счастлив, экселенц, носить мундир немецкого офицера!

Действительно ли счастлив? А черт его знает…

— Садитесь и не называйте меня превосходительством… Вам надо повидать мир. Повидать его вы сможете только с нашей победоносной армией! И тогда вы не будете допускать тех оплошностей, какие допустили в «Победителе…». Кстати, я дал указание, чтобы вам позволили переписать явные недочеты. И еще, дорогой Рихтер: об этих недостатках картины должны знать только вы. Фюрер мог их не заметить, ибо он говорил об общем впечатлении от вашего творчества… Я думаю, вам понятна моя мысль?

— Так точно, доктор!

Геббельс подошел к нему.

— Вы будете числиться офицером пропаганды, но оставаться художником в прямом и переносном смысле. В наши воинские подразделения мы посылаем десятки, сотни фотографов, кинооператоров, журналистов. Они запечатлевают исторические победы немецкой армии. Но я считаю, что этого недостаточно. Ни фильм, ни фотография, ни газетная статья не дадут того фундаментального, вечного, непреходящего, что могут дать талантливые полотна художников, книги романистов. Я это категорически утверждаю! Ведь это с их помощью мы ныне познаем прошлое, как бы сопереживаем его с теми, кто жил давно-давно…

Рейхсминистр любил бывать красноречивым, благодарил судьбу хоть за этот дар господен. Прервал его речь приход того же человека в штатском, что сопровождал Макса. Шепотом, на сдавленном выдохе он произнес:

— Фрау Магда!..

Геббельс резко крутнулся к нему на левой, более длинной ноге:

— Но меня же…

— Мой доктор, она сказала: если… Она сама сию же секунду приедет!

— Хорошо! — примиренно кивнул Геббельс, одновременно показав глазами на художника.

Помощник был понятлив:

— Господин Рихтер, можно вас на минутку?

И они удалились.

Рейхсминистра пропаганды разыскивала жена. Он протянул руку к большому многокнопочному аппарату и поднял трубку.

— Добрый день, моя дорогая! Как чувствуют себя наши крошки?

— Ты вспомнил, — Магда задыхалась от негодования, — вспомнил наконец о крошках!.. Ты в Берлине, но ни разу за вчера и сегодня не позвонил… Два дня твои… эти… говорят, доктор вышел, доктор выехал…

Геббельс, держа трубку чуть-чуть на отлете, ибо слышимость была великолепная, сел в кресло за своим столом и выдвинул средний ящик. Сверху, на недоконченной статье для «Фелькишер беобахтер», лежала фотография юной актрисы с распущенными по плечам светлыми волосами. Глядя на нее, он думал, что все женщины в сущности одинаковы. Вот и Магда. Была когда-то молода, красива, довольно талантлива как актриса и спортсменка, он не посмотрел, что у нее сын от другого мужчины, женился… Кажется, должна бы век благодарной быть, ведь стала одной из первых дам рейха. Ничего подобного! Устраивает сцены ревности, закатывает истерику… Вот и сейчас… О чем это она?

— Йозеф, ты слушаешь меня? Я вынуждена буду жаловаться фюреру… О твоих шашнях с киноактрисами весь Берлин шепчется… Ты опять с какой-то шлюхой ночевал…