Вся допетровская и послепетровская Русь была представлена на Яике беглыми мужиками. Каждая сторожа несла с собой свою речь, свой диалект, а здесь все это перемешивалось, обогащалось тюркизмами, становилось нормой, тем самым диалектом уральских казаков, которому нет схожих, которому удивлялись Пушкин и Лев Толстой и которым искренне восхищался Владимир Даль…
Позатаптывали мужики окурки, бабы сбросили с губ подсолнечную шелуху, взялись за лопаты. Делу — время, потехе — час!
Костя, ушедший далеко вперед, услышал вдруг вопль. Оглянулся: кричал-голосил Стахей Силыч:
— О-го-го! Васька бирюка гонит!
— О-го-го-о-о! — тоже пялил ревом рот Устим Горобец. — О-го-го-го-о-о, едри-т-твою в корэнь!..
— Вася-а! Васяна-а-а! Своячо-о-ок! — неистовствовал от охотничьего азарта Стахей Силыч.
Примерно в километре от поля по снежной целине наметом стлался вороной жеребец, к его гриве жался всадник. А впереди широкими скачками уходил от погони волк.
Все бросили работу и следили за гоном.
Рядом с собой Костя увидел и мать. Евдокия Павловна тоже смотрела туда, где муж гнал зверя. И понял, что не мороз и не работа разрумянили щеки мамани. Глаза ее светились тревогой и гордостью, той тайной гордостью, что лишь во взгляде и угадывается. Павловна, казалось, чувствовала себя на голову выше других женщин.
Костя тоже смотрел на отца с нескрываемым восторгом. Гонит волка, гонит, сейчас брать будет, сейчас прыгнет на него с коня. У Кости заныло в середке, под самой-самой ложечкой. От горя, что еще (по отцовским понятиям) мал. Сколько раз просился: возьми, папанька, с собой на волков! Тот одно и то же: «Как стукнет четырнадцать, так возьму… Волк, Костя, зверь серьезный…» Ух эти четырнадцать! И в комсомол с четырнадцати, и на волков с четырнадцати, и на косилку сажают лишь с четырнадцати, а до этого изволь на граблях трястись…
А до четырнадцати еще целый-расцелый год ждать-страдать!
Погонять волков просил вчера вечером белобородый Шукей. Шукея нужда под ребро брала: почти каждую ночь наведывались звери к его кошаре с овцами, не давая спать. Палил он по ним из древней длинной одностволки десятого калибра, у которой курок был с петушиную голову, но те уж и не боялись его пустых выстрелов: где Шукей наберется картечи да дроби, когда их и в городе не всегда купишь?! Правда, иногда старик закладывал в патрон рубленые гвозди, и тогда утром в двадцати шагах от того места, где стрелял Шукей, на снегу виднелись бороздки — словно кошка лапой царапнула. Эта пальба рублеными гвоздями — волкам на смех, не более. Да будь у чабана и картечь — попадешь ночью в зверя? Он ведь не привязан за плетень. Есть, говорят, такие охотники, которые целыми ночами сидят, схоронясь, вблизи палой скотины, поджидают голодного хищника, чтобы с короткого расстояния шибануть. Но в Излучном что-то не слышно о таких, не водились тут такие стойкие люди, готовые и ночь, и две, и десять высидеть на морозе ради одной волчьей шкуры, а она, здраво рассуждая, ничуть не лучше собачьей. К тому ж, из одной тулупа не выкроишь, а на пять пусть рассчитывает бездельник, у которого ни домашних, ни колхозных дел, а есть лишь праздное желание всю зиму мерзлый махан караулить. Таких в Излучном тоже не водилось.
…Охотники рысили по слабо накатанной луговой дороге. Вороной жеребец Василия Васильича просил отпустить поводья, просил воли, но тот сдерживал его. По бокам дороги трусили, обнюхивали каждый кустик два шукеевских волкодава и штук пять разномастных дворняжек. Остальная собачья мелкота дальше околицы не пошла — у каждого есть свой предел храбрости.
Шукей ехал чуть впереди, покачиваясь в седле. Полушубок налезал ему сзади на голову, горбил спину, и аксакал походил на большую нахохлившуюся птицу. Стремена подтянуты высоко, коленки торчат на уровне конской гривы. Так ему, видно, нравится.
У коня Шукея та странная побежка, которая называется иноходью, при ней вперед заносятся сразу две правые или сразу две левые ноги, чего не делают лошади обычной породы. При этом спина иноходца покачивается, как бы «подсевает», словно сито в руках бабы. Старики казахи любят таких коней: они не тряски, шагом почти не ходят, но и не разнесут, так как на галоп их поднять трудно.
Утро разгоралось, но мороз не слабел. И казалось, что под копытами не снег, а воздух скрипел и визжал от мороза. Даже сквозь ватную стеганку, сквозь меховой волчий жилет чувствовал Василий Васильич, как он лют. Чуть отпустил поводья — поравнялся с Шукеем.
— Не поторопиться ли нам малость, дядя Шукей?
Старик минут пять ехал молча, словно и не слышал вопроса, будто и не было с ним попутчика. Иноходец его громко отфыркнулся и, приостановившись, потер храпом о переднюю тонкую коленку, чтобы стереть наледь с ноздрей. И только когда вновь пошагал-засеменил, Шукей отвернул воротник полушубка. Высвободил длинную узкую бородку. Произнес в никуда:
— Неторопливый и на арбе догонит зайца.
Свернул с дороги, срезая большую поляну наискосок. Дальним своим окрайком она упиралась в крутую взлобину, переходившую потом в степь. Взлобину словно бы гигантский удар разрубил. Сделали это вешние воды. Собираясь ручейками где-то далеко отсюда, в степи, они тысячелетиями бежали к пойме, к Уралу, пока не образовали на своем пути глубокий буерак, заросший крушинником, шиповником, дикой вишней. В нем даже в самую маковку лета сумеречно и прохладно. Без мужчин женщины боялись ходить сюда за ежевикой и вишней, говорили, что там под каждым кустом волк или барсук сидит, зубами щелкает.
Шукей, чуть тронув поводья, свернул к устью буерака.
Василий Васильич перестал чувствовать мороз и холод. Камчу из правой руки — в левую. Правая понадобится, чтобы сцапать зверя за ухо. На передней луке седла потрогал тугие кольца волосяного аркана, сплетенного Шукеем. Поглубже натянул смушковую шапку. Последнее «товсь!..».
Собаки ринулись по дну распадка. Те, что помельче и моложе, неистово взголосили, вкладывая в голос весь свой страх и всю ненависть к вечному врагу, которого еще не увидели, но учуяли. И в их голоса и подголоски врывалось редкое, басовитое, хриплое «г-га-фф, г-га-фф!» Шукеевых волкодавов. А ближе к верхней кромке правого уклона мчался сам Шукей, вопя за десятерых. Он то появлялся на прогалинках, то исчезал среди зарослей, и тогда с кустов осыпался снег и долго курился тончайшим белым дымом.
Держа Шукея и собак «вназерку», как говорят уральцы, то есть не упуская из виду, Василий Васильич коротким галопом скакал по противоположному склону, несколько отставая от аксакала. Ошибся или не ошибся старый чабан? Может, зряшны эти сборы и эта гонка?
Однако минут через десять собаки и вовсе закатились в разноголосом, стервенеющем лае, но зато не стало слышно волкодавов. И Василий Васильич понял: не зряшный выезд, собаки усекли зверя, и взбалмошный порыск их кончился. Сейчас они, вероятно, уже и погнали его…
В следующую минуту Василий Васильич невольно выругался: из оврага, наперерез ему, выскочила лисица. Неужели из-за нее собачня подняла такой гам-тарарам? Патрикеевна остановилась на мгновение, поджав переднюю лапку в белом носочке, удивленно посмотрела на скачущего всадника, рассерженно тявкнула и длинными красивыми прыжками понеслась в степь.
На безрыбье и рак рыба, можно бы и лисицу затравить на воротник Павловне, но собаки не выскочили вслед за Патрикеевной из буерака, чувствовалось, что они даже не удостоили ее своим вниманием. Шли по следу более крупного зверя. Об этом же говорило и поведение коня Василия Васильича: он не поигрывал железом удил, как обычно, а закусил их, прижал точеные уши, норовил отвернуть влево от оврага, приходилось подергивать правый повод.
Там, где овраг подрезал собой небольшой увал, наметанный глаз Василия Васильича увидел на снегу волчью тропу. С увала она спускалась в буерак. Казалось, прошел всего один зверь. Но волки не ходят табуном, как коровы или овцы, они отправляются на разбой и возвращаются цепочкой, след в след. Несколько выше в боку увала, как гарпун, торчал сухой осокорь. Возле него Василий Васильич заметил пять небольших вмятин в снегу, расположенных полукругом. Это был привал волков, возвращавшихся с вылазки. Тут они, задрав морды, долго и тягостно выли в морозное небо, и отсюда, вероятно, доносился их жуткий вой до Шукея, выходившего ночью во двор.