Жуков приостановился, поджидая Булганина. Тот лодочкой руки подловил локоть комбата, повел с собой, спрашивая негромко, ожидающе:

— Значит, немца можно бить, товарищ Табаков? Точнее, фашистов. Не числом, а умением?

— Можно, товарищ член Военного совета. И нужно! — Табаков почувствовал, что тот взял его под локоть мягко, как бы извиняясь, а держит крепко.

— Что же мешает? — сухо бросил Жуков, отходя от размышлений об английских поставках и караванах в море.

Вопрос его повис в воздухе. Табаков метнул на него взглядом, на Булганина, командира дивизии, шедшего чуть позади. Разыгрывают, что ли? Это у них, облеченных властью, надо спрашивать, что мешает бить врага.

Булганин понял его недоуменное молчание. Перешагивая через черное масляное пятно, уточнил:

— В общем масштабе, конечно, ясно — что. А вот в деталях, в тактических вопросах? Вам ничто не мешало выиграть тот неравный бой на шоссе? У фашистов было в шестнадцать раз больше боемашин.

Они остановились возле автомобилей, и адъютанты приготовились распахнуть дверцы. Но ни Жуков, ни Булганин, казалось, не торопились садиться.

— Ничто не мешало?

— Мешало, товарищ член Военного совета.

— Что?

— Шаблонное ведение боя. Когда я учился на высших бронетанковых курсах, нам внушали, что стрелять из пушки надо грамотно. Надо брать цель в вилку: недолет, перелет. И только третьим снарядом переходить на поражение. Этого правила мы придерживаемся до сих пор. И в училищах, и в артполках. Мол, попадание в цель первым снарядом — чистая случайность. За такую стрельбу нельзя ставить высокие оценки… В том бою на шоссе один из наших командиров машин последовал академическому правилу. К сожалению, третий снаряд, на поражение, не успел выпустить: немцы самого подожгли…

— Мда! — Булганин размышляюще пожевал губами, кончиком пальца в черной перчатке почесал бородку. — Интересно, интересно…

Жуков бровью повел в сторону адъютанта, и тот что-то черкнул в записной книжке.

— А еще что? — с вкрадчивой настойчивостью повторил Булганин. — Что мешает?

Говорить? Командир дивизии заметно нервничал: дескать, бог знает что еще выложит этот опальный комбат! А комбату хотелось рассказать о недавней головомойке. Ее устроил наезжий инспектор из Главного автобронетанкового управления. Довоенная инструкция запрещала возить на броне десант, чтобы не перегружать машины. Многие командиры-танкисты отступили от инструкции. Идя в атаку, сажали пехоту на танки. Атака получалась более энергичной, более маневренной. Прикрытые броней пехотинцы несли меньше потерь, в схватку вступали не измотанными долгим бегом за идущими впереди машинами. Практика показала: на мощных «Т-34» и «КВ» дополнительная нагрузка совершенно не отражается.

Эту очевидность не удалось доказать. В руках инспектора, как нетленный свод законов, была высокая инструкция. Прочел Табакову нотацию: танков и так пока мало, а вы имеющиеся выводите из строя перегрузками. Короче, кто может — делает, кто не может — поучает…

Звякнула металлическая дверь передвижной радиостанции, сопровождавшей командующего. Все автоматически посмотрели туда. Хватившая свежего воздуху чугунка выбросила из жестяной трубы сноп трескучих искр. Видно, в будке радистов знойные тропики, потому что офицер-связист, спрыгнувший с железной подножки, был румян и в одной гимнастерке. Он подбежал к Жукову.

— Товарищ командующий, шифровка…

Тот взял бумажку. Взбугрив надбровья, прочитал без очков, на расстоянии. Сунул шифровку в карман, натянул поглубже шапку, вправил под нее кончики ушей и, пригнувшись, сел в машину. Секунду-две сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья. Рывком запахнул на коленях шинель, сказал, глядя мимо Табакова:

— Изложите письменно. Кратко, но исчерпывающе. И поторопитесь.

— Есть!

«Если комфронта будет выслушивать каждого командира батальона, то… Но у этого мужичка мозги, похоже, дельно встроены». Глаза Жукова задержались на обветренном лице Табакова, заметили, что обмороженная верхушка уха шелушится. С холодных глаз командующего будто иней ссыпался, они потеплели. «С головой танкист. Чаще к таким прислушиваться надо». Шоферу сказал:

— Трогай.

Командир дивизии и Табаков взяли под козырек. Машины уехали. Последней ныряла на ухабах радиостанция, оставляя за собой приятный дымок от сосновых чурок.

— Что-нибудь важное, Георгий Константинович? — С заднего сиденья Булганин подался к Жукову.

— Нашими войсками оставлен Клин…

Оба молчали. Тяжелая потеря. Сдача города ослабляла оборону Москвы на северо-западном направлении. Здесь, между 16-й и 30-й армиями, образовался огромный разрыв, и противнику практически никто не противостоял.

Было о чем подумать Жукову и Булганину. В ушах Жукова — как отзвуки далекого, плывущего эха: «Вы уверены, что удержим Москву? Вы… уверены, что… удержим… Москву?..»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

18 ноября танковая армия Гудериана вновь ринулась в наступление.

События развивались стремительно.

В тот же день 47-й танковый корпус взял город Епифань, а 24-й — Дедилово.

19 ноября танковый батальон Вильгельма Штамма первым ворвался в Узловую. Затем пал Сталиногорск.

20 ноября 18-я танковая дивизия захватила Ефремов.

24 ноября 10-я мотодивизия заняла Михайлов. В те же сутки танки Гудериана вошли в Венев. «Круглые цифры врут», тем не менее Гудериан писал, что при взятии Венева 24-й корпус «подбил… 50 русских танков». Ровно 50, ни больше ни меньше! Хотя в подразделениях, оборонявших город, их насчитывалось лишь 30.

25 ноября боевая группа 17-й танковой дивизии завязала бои на южной окраине Каширы. На острие группы — батальон Вилли, Штамма. Перерезана линия электропередачи Кашира — Тула, туляки остались без электроэнергии. Еще скачок, и за спиной окажутся переправы через Оку. И тогда замкнется кольцо вокруг Москвы. Но вначале надо разделаться с Тулой, огрызающейся в тылу. Русская кампания вылечила Гудериана от пренебрежения к окруженным частям противника — они наносили тяжкие удары по его тылам.

2 декабря две танковые дивизии и полк СС «Великая Германия» прорвали оборону советских войск и перерезали железную и шоссейную дороги Тула — Москва. Вокруг Тулы захлестывалась петля, которая должна удавить ее вместе с войсками и штабом 50-й армии.

3 декабря командующий Западным фронтом генерал армии Жуков вызвал к прямому проводу командарма 50-й Болдина. Начал сдержанно, очень сдержанно. Но за сдержанным рокотанием баска Болдин угадывал подземный гул чувств, бурливших в Жукове.

— Что же, генерал Болдин, выходит, в третий раз за несколько месяцев войны попадаете в окружение?

Болдин с трудом разогнул раненую ногу и встал, опершись на палку. Вдруг разболелась нога, заныла. Вскипел. А нет слов, нет желания парировать язвительный упрек командующего. Разве тот не знает, как и почему генерал Болдин попадал в окружения? И как выходил из них? А командовать 50-й армией стал одиннадцать дней назад. Прямо с госпитальной койки. Сразу объехал полки и дивизии. И сразу доложил: обстановка очень тяжелая! Гудериан имеет тройное превосходство в артиллерии и десятикратное — в танках. Окажите помощь! Даже не пообещали…

Не дождавшись ответа, но поняв по молчанию, как отреагировал на его упрек Болдин, Жуков продолжал, но мягче:

— А ведь я вам говорил, что штаб армии и командный пункт нужно перевести в Лаптево.

Болдин нервно переступил, нажимая на палку, и заметил, что мелко-мелко дрожит. Истово, по-солдатски матюкнулся: «От злости, что ли? Эка недотрога! Погладь меня сейчас, поди искры стрельнут, как с черного кота… Перестань, Иван! Не верит, что удержим Тулу? И не располагает резервами, чтобы помочь?»

Заговорил медленно, всем телом опираясь на раненую ногу — боль отрезвляла:

— Товарищ командующий… Если бы я со своим штабом оставил Тулу, положение наше было бы куда хуже, чем теперь…