Хельга рассмеялась и ушла в спальню. Засмеялся и Макс. Очень уж смешон был Ганс в эту минуту. Понял это и сам Ганс, его старообразное лицо помрачнело, он без настроения чокнулся с Максом и выпил настойку, как микстуру. Только что не сплюнул.

Но скоро спали с Ганса робость и скованность, и он стал разговорчивым, натуральным грубовато-веселым кляйнвальдцем. Сообщил наконец, что приехал в Берлин за трактором. Решил купить в кредит небольшой трактор, к примеру такой, на каком уехал Антон Штамм. «Геркулесом» называется.

— Как думаешь, брат, гусь поможет?

— Гусь? Какой гусь? Где?

— Ну, понимаешь, если я там… в презент копченого гуся. Чтоб трактор без задержки…

Макс рассмеялся:

— Право, не знаю, Ганс! В этих делах я невежда… Хотя гусь — неплохой подарок по нынешним временам.

— Конечно, брат. Сейчас и у нас, скажу по секрету, не попируешь. Куры, гуси, утки, овцы и свиньи взяты на учет, у всякой скотины свой номерок… То бургомистр, то сам господин Ортлиб проходят по дворам, пересчитывают. Строго, брат.

— А как же ты гуся забил?

— Ну это же известно! Одного господину Ортлибу подарил, другого для себя… Так разрешается. А без спроса — строго…

— Кто у тебя на тракторе будет работать? Или сам научился?

— Найдется кому! — Ганс придвинулся к Максу, точно боялся, что услышит Хельга, гладившая в спальне белье. — Слушай, брат, а вы не того? Не подшутили насчет ужина у доктора Геббельса? А?

— Да нет же, Ганс! Ну, право…

И тогда Ганс похвалился:

— Знаешь, брат, я ведь тоже в люди вышел… Почет, уважение. Сам господин Ортлиб всегда за руку…

Он значительно помолчал, как и подобает уважаемому человеку, с которым здоровается за руку сам Фриц Ортлиб, партийный фюрер селения. Потом сообщил еще новость:

— Знаешь, работниками обзавелся. Двух восточных девок взял. Одна из них дома, в России, работала трактористкой.

— Ты? Купил девушек? Я, право, не понимаю.

Ганс захохотал, как хохотал в лучшие минуты жизни. Удивление брата показалось ему наивным и нелепым.

— Хельга, ты тоже не знаешь, что работника можно купить за считанные монеты?! Живете в столице, а ничего не знаете! Мужчин, правда, неохотно уступают бауэрам. Мужчины нужны военной промышленности, заводам да фабрикам. А я, брат, и не горюю, считаю, что даже выгадал. Едят женщины меньше, а работают не хуже мужчин, если уметь заставить или общий язык найти… Ты же помнишь, в ту войну я на русском фронте воевал, немного изучил русских, язык их понимаю. Знаешь, как мои батрачки обрадовались, когда я заговорил с ними по-ихнему…

В спальне Хельга резко звякнула утюгом о подставку. Вышла к мужчинам. Ноздри ее раздувались.

— Вы, немец… Вам не стыдно, Ганс?! Вы с этими свиньями — на их языке! Их убивать надо, а вы… Приходите завтра в госпиталь. Я вам покажу, что делают русские с нашими солдатами!

Ганс моргал виноватыми глазами, глядя на разгневанную невестку. Махнув полами цветастого фланелевого халата, она вернулась в спальню.

— Хельга, Макс, — растерянно бормотал крестьянин, взглядывая то на дверь спальни, то на ухмыляющегося брата, — я ведь… чтоб большую пользу извлечь. Для отечества…

— Для этого достаточно кнута и безжалостной руки! — Хельга вновь выглянула из двери.

— Дорогая, тебе нельзя волноваться, — примиряюще сказал Макс и пошел к ней, чтоб обнять за плечи и чмокнуть в щечку. — Наши, право, делают с их солдатами то же самое… Война, дорогая женушка. У Ганса правильная политика. Так ведь, Ганс? — Он возвратился в кресло напротив Ганса, потянулся к графинчику. — Давай еще по одной. Когда теперь свидимся! Завтра — снова на фронт… Родине нужны мои батальные произведения…

Они выпили, и Ганс опять осмелел.

— Еще, брат, я хочу взять Ирму, помнишь, батрачка, что от Вилли Штамма родила…

— Ребенок жив?

— Жив! Хорошенький мальчуган. — В голосе Ганса как бы проталина появилась, и Макс понял, что брат тоскует по детям, которыми судьба обошла его. — Славный парнишка… Да, хочу и ее взять. Немка. Приглядывать за русскими будет. Своя все-таки. И лишняя пара рук. Ирма, брат, работящая девушка… Ты не слышал о Вилли Штамме? Говорят, уже танковым батальоном командует. Далеко пойдет, шельмец!

— Далеко… Последний раз видел его в конце июня… Между прочим…

Макс встал, прошел к книжному шкафу, порылся в папках. Вернулся, держа в руке лист ватмана. Протянул брату.

— Узнаешь?

С листа смотрел на Ганса капитан танковых войск, с Железным крестом на груди. Квадратное лицо, мясистые губы, мясистые длинные уши. В глазах сдержанная, дерзкая веселость. Уголь Макса точно схватил натуру.

— Вилли?!

— Он. Хотел в журнал… Говорят, не арийская внешность!

— Гм… Воюет?

— Где-то под Москвой…

Ганс, и так, и этак разглядывая портрет, что-то говорил, а мысли Макса сделали тысячекилометровый прыжок назад, в июнь, в белорусское село Ольшаны. Там он увидел Вильгельма.

В те летние знойные дни Макс почти безотлучно находился при штабе Гудериана. Изредка командующий приглашал его в свою автомашину со штандартом на радиаторе или в свой командирский, тряский до боли в кишках танк. После танка Макс ходил очумелый и с еще большим почтением смотрел на Гудериана. На того, казалось, не действовали ни рев мотора, ни тряска, он не ушибался о броню, как Макс.

Село Ольшаны запомнилось не только тем, что встретил земляка, что Гудериан устроил здесь выволочку Вилли Штамму и командиру пехотного полка графу Штумму. Прибыли сюда на закате солнца. Оставив танк на шоссе, разгневанный Гудериан ходил по только что занятой обороне русских. Закрепившись на опушке леса и оседлав шоссе, те в течение нескольких дней не пропускали к фронту резервные подразделения и колонны с горючим и боеприпасами. Именно это помешало разгромить окруженную советскую армию, она, хотя и понесла огромные потери, прорвалась к своим.

Вправо и влево от шоссе, вдоль изувеченной артогнем и бомбами кромки леса Гудериан ожидал увидеть мощные оборонительные сооружения, десятки исковерканных танков, орудий, минометов и пулеметов, сотни трупов врага. Но были тут обыкновенные, полуразрушенные окопы, шесть поврежденных или сгоревших танков, до башен врытых в землю, причем один из них — немецкий «T-IV» видимо захваченный оборонявшимися. Заметил три искореженных орудия и два станковых пулемета. И еще — небольшой штабель противопехотных мин, только что извлеченных саперами. Убитыми, как доложили Гудериану, противник потерял двести человек.

«Вы хорошо считали?! — рассвирепел вдруг Гудериан. — Раненые пленные говорят, что этот, с вашего позволения, полк начинал бой при двухстах бойцах и при пяти танках! — И, досадуя на собственную несдержанность, повернулся к Максу: — Не люблю круглых цифр. Они всегда врут».

Ему доложили точно: потери противника — сто сорок восемь бойцов и офицеров. И еще сколько-то похоронено самими русскими.

«Видите, Рихтер! — зло скривился Гудериан. — Двести — и сто сорок восемь! А ваши потери? — повернулся он к Штамму и Штумму, которые следовали за ним почти на цыпочках. — Без округлений».

«Двести восемьдесят три, ваше превосходительство!» — вытянулся бледный командир полка.

«Тридцать четыре солдата и девять танков, господин генерал!» — Длинные уши Вилли пылали, будто жестоко надранные.

Гудериан, заложив руки за спину и отставив ногу в блестящем сапоге, смерил обоих пепелящим взглядом.

«Говорящий Штумм и говорящий Штамм стоят один другого[19]. Еще одна такая наступательная операция — и я отдам вас под суд! — Посмотрев, как солдаты похоронной команды стаскивают павших соотечественников, чтобы предать их земле на сельской площади, приказал: — Русских храбрецов похоронить с воинскими почестями!»

Держа руки за спиной, энергично направился к своему танку. Смотрел прямо перед собой, как бы ничего не замечая под ногами, но ни разу не оступился, не споткнулся, обходя воронки и трупы. Крутоплечий, с короткой сильной шеей, над погонами — золотистые брызги. Вечернее солнце будто из красной бронзы отлило его фигуру.