— Понимаю, господин генерал…
— Спасибо. К сожалению, не все понимают. Не все! Или, что еще хуже, притворяются непонимающими.
Забыв на время о Максе, генерал сделал новую попытку докопаться до истоков последних неудач. Составляя планы, не учли, похоже, многого. Не учли, в первую очередь, неистовства русских в обороне. Французам, оборонявшим Париж, достаточно было сбросить листовки с призывом сохранить город от разрушений, и они капитулировали. А тут!.. Не учли возможного размаха диверсий, партизанского движения. Не учли колоссальных расстояний и осеннего бездорожья. Не учли морозов и вьюг… Многого не учли! Невольно думается, что и фюрер, и его ближайшие советники начисто лишены тактической гибкости, не говоря уже о гибкости стратегической.
О себе он полагал, что наделен даром предвидения. Сейчас надо отступить. И закрепиться до весны на линии верхнее течение Дона — река Шат — река Упа, то есть, потеряв престиж, сохранить войска. Свои доводы, свои соображения он, Гудериан, и пытался внушить верховному командованию, изложив их в форме письменных докладов. Об этом было сообщено фюреру (превратно, конечно!), и от него последовал телефонный звонок: «Гудериан! Я вам приказываю наступать! Мои генералы должны думать только о наступлении! Даже если у них насморк от русской слякоти! Даже если у них зубы болят от русских морозов! Только наступление! Вы меня поняли, Гудериан?!»
«Мой фюрер, я понял вас!»
Вот и все. «Отстоял» свою точку зрения! «Повинуйся и почитай начальство! Этого требует хороший тон. Что же мне делать, если власть предпочитает ходить на кривых ногах?» Спасибо, господин Ницше, за наставление, нами понято: знай сапожник свои колодки! А ведь среди генералов вермахта он считается самым скандальным, самым смелым, кто не боится накричать даже на фюрера. Легенда, конечно, но слышать приятно: приподнимает и в чужих, и в собственных глазах…
Макс решился отвлечь Гудериана, сделать приятное: передал дружеский привет от доктора Геббельса. Привет и самые лучшие пожелания.
— Благодарю вас, Рихтер! — Гудериан просветлел.
— И еще доктор Геббельс передал: «Желаю генералу Гудериану быстрейшего, славного вступления в Москву!»
Этого пожелания, быть может, не следовало передавать: Гудериан опять стал озабоченным и даже сердитым.
— Благодарю.
Всем нужна Москва, а брать ее должен он! Другие войска группы армий «Центр» стоят к ней ближе, а надежды почему-то возлагают на него. Приятно, конечно, да разочаровывать и опасно, и зазорно. Он, к сожалению, тоже топчется на месте, никак не вырвется на прямое, словно копье, шоссе Тула — Москва.
Гудериан остановился перед картой и, вновь сцепив за спиной руки, вздернул к ней подбородок. В линии лба, носа и этого задранного подбородка почудилась Максу некая хищная, жестокая напряженность. Так напрягается перед мощным прыжком зверь, чтобы смять жертву, перекусить ей горло. А на карте ясно видны крутые изгибы стрел, охвативших Тулу справа и слева, как челюсти. Усилие — и они перекусят артерию, ведущую к большевистской столице. Дальше всех врезалась в позиции противника 17-я танковая дивизия храброго, хладнокровного генерала Тома, ее жало нацелилось на город Венев. Макс подумал: она всегда и везде на острие удара, везде впереди других, а в ней (как не гордиться!) — батальон односельчанина, товарища детства Вильгельма Штамма. Надо добраться до семнадцатой, вместе с ней войти в Москву…
Командующий сел за стол, посмотрел участливо:
— Возвращение, чувствую, было нелегким?
Макс постарался ответить равнодушным, будничным голосом:
— Дорога, наверное, обычная по военному времени, господин генерал. Поезд дважды обстреляли неизвестные. Перед Оршей полсуток ждали восстановления железнодорожного моста, взорванного партизанами. Под Орлом попали под бомбежку… Обычная, право.
— К сожалению, не обычная, милейший Рихтер! Вы так судите потому, что вам не с чем сравнивать. Эта война не укладывается ни в какие правила и традиции, выработанные человечеством. Мы столкнулись с народом, у которого нет ни малейшего представления о рыцарском ведении войны. Он сжигает свои жилища, уничтожает после себя все, что поддается уничтожению, убивает из-за угла, всячески вредит, пакостит… Вчера в селе Ясная Поляна мы повесили двух крестьян. Они подорвали наш грузовик, ночевавший в их дворе… Дикий, дикий народ, дорогой Макс!.. Ну а как поживает Берлин? Каковы там настроения?
— Знаете, ваше превосходительство, во-первых, у всех приезжающих с фронта обязательно спрашивают о партизанах. Во-вторых, берлинцы увлеклись походами Карла XII и Наполеона.
— Гм… Аналогии ищут?
— Нет-нет, господин генерал! В нашей победе никто не сомневается. Я полагаю, люди хотят знать врага, понять его фанатизм… И партизанами не случайно интересуются…
— Еще бы! — взорвался Гудериан. — Был бы дурной прецедент, а за последователями дело не станет. В Польше, Югославии, Греции и даже в легкомысленной Франции появились партизаны…
Вошел адъютант и сказал, что звонит командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок. С одного из аппаратов на маленьком столике Гудериан снял трубку и встал. Макс тоже поднялся и деликатно отошел к двери, к пышущей жаром печке. Возле этой печки плохо верилось, что за окнами стоит мороз, какого Максу не доводилось видеть. От него стонут и стреляют деревья в лесу, а под деревьями — заиндевелые бородатые партизаны в крестьянских кожухах и шапках, у каждого топор или вилы…
Макс тряхнул головой, отгоняя навязчивое видение. В последнее время при слове «партизаны» рука его невольно тянулась к кобуре пистолета, а перед глазами возникала картина художника Верещагина: непролазная, заснеженная чаща, партизаны с топорами… Поджидают французов. Один поторапливает вожака, а тот спокоен, не спешит: успеем, мол. Картина так и называется: «Не замай! Дай подойти!» Жутко представить, что сотворится на лесной зимней дороге, как только французы подойдут! И это уже наверняка не победоносные воины Наполеона, а отступающие, деморализованные поражениями, морозами, голодом, несчастьем люди. Под соснами их ждет смерть — топоры и вилы, стиснутые грубыми руками русских мужиков. Страшно, черт возьми! Говорят, во время своего бегства из России Наполеон то и дело бормотал: «От великого до смешного — один шаг». Фюрер не допустит подобного позора своих армии и нации, его полководцы — не ровня полководцам субреточной Франции…
Но Россию надо познавать. Хотя бы через ее писателей и художников. И Верещагин, и Айвазовский, и другие русские живописцы прошлого века изучались в академии бегло, о них в памяти осталось мало, и теперь жизнь требовала восполнения пробела. В библиотеках Минска, Калуги, Орла Макс раздобыл немало альбомов с репродукциями их картин. Не познавши души народа, невозможно написать о нем правдивое произведение. Война скоро кончится, а после нее придется писать не только победителей, но и побежденных.
— Слушаюсь, господин фельдмаршал… Но мой начальник штаба уже говорил вам о наших возможностях. Большего я не могу гарантировать… Хорошо… Я сделаю все, что в моих солдатских силах… Всех благ, господин командующий!..
Гудериан оторвал трубку от красного уха, поглядел на нее с раздражением и бросил на рычаги. Старому фельдмаршалу не терпится, как флотоводцу, увидевшему наконец долгожданный берег. Хотя по иронии судьбы суда чаще всего разбиваются именно у желанного берега. Гудериан звякнул медным колокольчиком (такие Макс не раз встречал в опустевших русских школах). У порога вытянулся адъютант.
— К пяти вечера всех командиров дивизий и корпусов — ко мне!
— Слушаюсь! — Адъютант вышел.
Согнувшись над столом, Гудериан что-то быстро записывал в большой блокнот.
— Значит, говорите, берлинцы увлечены походами на Россию шведского короля и французского императора?
— Да, ваше превосходительство.
Максу вспомнилось, как суетливо спрятал в стол толстую книгу заместитель Геббельса доктор Фрич, когда он зашел к нему перед отъездом на фронт. На корешке успел прочесть: «Л. Толстой. Война и мир». И еще — последнее письмо Ральфа. Язвительный юноша писал: «Оглянись, сестрица, на старика Гёте, на его поэму «Пробуждение Эпимениды». Если забыла — перечти.