— Вальтер, сыпни пару горстей Фрицу в котелок! Он соскучился по мясному…

— Ты бы лучше дверь прикрыл, поносное брюхо! — хмуро отозвался тот, что хлебал. — Холод собачий, да и не продохнешь после тебя. — Увидев заглянувшего Макса, он опустил котелок и пытался встать. Макс круто повернул назад, услышав вслед: — Господин капитан, прикажите убрать! Еще вчера умер…

Спускаясь по лестнице, Макс дико поеживался, будто по его спине уже шуровали полчища голодных тварей. Князь Василий, похохатывая, успокаивал:

— Это временное явление, господин капитан! Когда армия топчется на месте, она обрастает вшами. В штабе говорят, что скоро мы снова начнем наступать…

Странно было слышать от русского: «Мы снова начнем наступать». Он вообще несколько странен, этот князь.

— Вы готовы, господин художник? — Рядом остановился связной офицер в звании старшего лейтенанта. — Едемте.

Через час Макс был в штабе 24-го танкового корпуса. Оттуда его переправили в 17-ю дивизию, а уж там проще простого разыскать батальон Вилли Штамма. Именно с танкистами Вильгельма хотелось Максу побывать в своем первом бою. Дивизия была лучшей в армии, батальон — лучшим в дивизии.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Едва вышли из кабинета первый член Военного совета фронта Булганин и начальник штаба Соколовский, как раздался мягкий, приглушенный звонок по линии высокочастотной связи. Жуков понял: звонят из Ставки Верховного Главнокомандования. Он поднял трубку и услышал знакомый голос. Поздоровавшись, секретарь Сталина Поскребышев со своей обычной сдержанной значительностью сказал:

— С вами будет говорить товарищ Сталин…

И на время в трубке воцарилось такое молчание, будто из нее выкачали не только звук, но и воздух. Видимо, Сталина в ту минуту не оказалось возле телефонного столика. Любивший прохаживаться, он, возможно, был сейчас в противоположном конце кабинета, и когда Поскребышев, приоткрыв дверь, доложил, что на проводе командующий Западным фронтом Жуков, Верховный на секунду приостановился, пыхнул дымком трубки и неторопливо повернул в обратную сторону, неслышно ступая по ковровой дорожке. И если в кабинете сидели члены Политбюро или Ставки, то они замолкали и с тревогой провожали глазами мелкорослую, с покатыми плечами фигуру вождя. Пытались угадать, как и о чем Сталин будет говорить с тем, кто командует ныне войсками в критической, кризисной точке войны — на ближних подступах к Москве. Но по рябоватому, с нездоровой белизной лицу Верховного было трудно понять, о чем он думает, лицо казалось совершенно бесстрастным. Лиши его этой загадочности, и оно, возможно, разочарует обыденностью.

О чем он намерен спросить? Или приказать? Порадовать нечем. Нечем! Немцы начали второй этап наступления на Москву.

Прижимая трубку к уху, Жуков косит глазом на разостланную по столу карту. Рукой начальника оперативного отдела штаба фронта генерал-лейтенанта Маландина только что нанесены свежие данные. Но они есть и на картах Генштаба, потому что в нынешней обстановке нет нужды передавать сведения даже по телефону: сюда, в подмосковное Перхушково, где разместился штаб фронта, то и дело наезжают за уточнениями оперативники маршала Шапошникова: от Генштаба до Перхушково — меньше часа езды. И конечно же Верховный знает, что оборона повсюду трещит под напором немецких танков, трещит, а порой и рвется. Зловещая синяя стрела на карте показывает, что танковая армия Гудериана прорвала под Тулой оборону 50-й армии и, обходя город оружейников, развернула наступление на Каширу и Коломну, вот-вот захватит Венев и Зарайск. Здесь у немцев появилась реальная возможность глубокого выхода в тыл советским войскам с юга, они будут близки к тому, чтобы замкнуть кольцо вокруг Москвы. Полчаса назад на Военном совете фронта решено образовать Веневский боевой участок. И что удастся выкроить ему? Две танковые бригады и танковый полк (а в них всего 30 боевых машин!), стрелковый батальон и батальон истребителей танков, сформированный из жителей Венева… Разве это сила?![21]

Угрожающе прогнулась линия обороны и на правом фланге, у Рокоссовского. Противник потеснил части 16-й армии, а кое-где отбросил их на восток, стремительно форсировал Истру и на восточном ее берегу захватил плацдармы.

Не хотелось признаваться, но тут, на этом участке, неприятности последовали за его, Жукова, приказом стоять насмерть, хотя Рокоссовский просил разрешения отойти войскам к Истринскому водохранилищу, поскольку само водохранилище, река Истра и прилегающая местность представляют удобный рубеж. Если его занять заблаговременно, то можно организовать прочную оборону, притом небольшими силами. И еще напомнил (будто Жуков сам этого не знал!), что армия обескровлена, понесла огромные потери в людях и технике. Если ей стоять насмерть там, где она находится, то она даже своей гибелью не удержит врага, поскольку резервов сзади ее нет. Стало быть, врагу откроется дорога на Москву, чего он и добивается всеми силами.

Уже столько было горьких «тактических отступлений и отходов на лучшие, заблаговременно подготовленные рубежи», столько отдано врагу родной земли, что даже этот небольшой преднамеренный отход на 10—12 километров, предложенный Рокоссовским, вызвал гневную вспышку; с командующим 16-й состоялся крупный разговор «на басах». И тогда деликатнейший Рокоссовский обратился к начальнику Генштаба Шапошникову. Через голову Жукова! И Шапошников нашел просьбу командарма резонной, разрешил отойти на Истринский рубеж. Это взорвало Жукова, он продиктовал телеграмму Рокоссовскому, краткую и резкую, как пощечина:

Воистину нигде не полезно так промедление, как во гневе.

Теперь армия расплачивалась кровью и территорией за его, комфронта, амбицию. Горько и досадно, что так получилось. Назойливо лезла в уши фраза, сказанная Рокоссовским: «Обладатель высшей власти всегда прав, и перед ним следует почтительно склониться». Она принадлежала кому-то из великих, Жуков не мог вспомнить кому, но Рокоссовский вложил в нее столько тончайшей иронии, что фраза, будто ядовитая кислота, травила покой и душу…

Кажется, старые друзья, вместе и в академии учились, там один из профессоров даже обыгрывал их год рождения, говоря, что они будут генералами высшей пробы. Экий пророк! А они вот отступают, ошибаются, не всегда находят общий язык, и какой сейчас пробы оба — лишь время оценит. 96-года рождения были и генералы Уборевич, Якир… Как их оценили… Расстреляли…

Нужна абсолютная тишина, чтобы совесть заговорила, и она говорит: за вашим инцидентом — оставленные позиции, неоправданная гибель сотен, может быть, даже тысяч людей, которые могли бы сражаться, бить врага. Возможно, о том, как это могло случиться, Сталин намерен спросить? У него, Сталина, разве не бывало оплошностей? Свежа еще, кровью точится сентябрьская битва за Киев, который по приказу Верховного надлежало оборонять до конца. В результате врагом уничтожена почти вся киевская группа войск, погибли командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос, начальник штаба фронта генерал-майор Тупиков, член Военного совета секретарь ЦК Компартии Украины Бурмистенко, а командарм 5-й попал в плен и его допрашивал торжествующий Гудериан.

С Верховного за его ошибки могут спросить только его собственная совесть и история, а с Жукова — он спросит. Да еще и как спросит!

— Здравствуйте, товарищ Жуков. — У него получалось «Жюков».

— Здравствуйте, товарищ Сталин!

После паузы Сталин сказал:

— Можете не докладывать, я знаю: положение очень серьезное.

Жуков напряженно ждал.

— Тут некоторые товарищи вновь настаивают на эвакуации Ставки и Генштаба. Они считают Москву обреченной. Мне хотелось бы знать ваше мнение. Как вы считаете?