— Как считаете, товарищ комиссар, мы тоже, как Кутузов, сдадим Москву?

— За такие разговорчики, Воеводкин, — осадил его младший сержант, — знаешь…

— Знаю. Только я не враг народа… Можно говорить, товарищ батальонный комиссар? — обратился вдруг красноармеец к Борисову. Тот разрешил. Красноармеец поставил лопату к ноге, полез за кисетом. — Я сам бы, своей рукой расстреливал врагов народа. Много они нам вреда учинили. Вот думаю: если б те наши бывшие маршалы, командиры не продались внешнему врагу…

Говорил красноармеец ровным рассудительным тоном, как будто урок вел в начальных классах, и Табакову подумалось, что он, видимо, недавно призван из запаса, а до этого учительствовал где-нибудь в сельской школе.

— Разговорчики, Воеводкин, ррразговорчики! — угрожающе пророкотал младший сержант, выбрасывая на бруствер сырую землю. — Ты бы не языком, а лопатой…

— Я и лопатой управлюсь, младший сержант, — сказал боец, бросая окурок под ноги — он зашипел в жиже, взбитой подошвами. — С тобой бы я такие «разговорчики» не вел, а с товарищем комиссаром — желательно, перед боем хочется просветление душе получить.

Табаков невольно посочувствовал в эти минуты Борисову: тяжело быть командиром отступающих частей, но втрое тяжелее быть в них комиссаром. На каждом шагу вопросы, вопросы, недоумение, упреки, язвительные реплики.

Взмыла над нейтральной полосой ракета, повисла на парашютике. Прекратив работать, бойцы вместе с комиссаром смотрели на этот белесый, дрожащий свет, опускавшийся все ниже и ниже. Лица в этом свете казались бледными, высеченными из холодного белого камня. Застрочил немецкий пулемет, и пули свистнули над головой, чмокнули в сырой бруствер.

Борисов пригнулся:

— Наши головы нам еще пригодятся… А насчет Москвы, товарищ Воеводкин, — Москву мы не сдадим. Не сдадим! Момент внезапности иссяк. Вот сколько нас здесь, на этом рубеже? А враг не может нас даже с места сдвинуть, хотя имеет десятикратное превосходство. И с каждым новым шагом он будет встречать все более упорное…

Табаков тихо ушел дальше.

Начинало светать. К травам и кустам — не прикоснись: обожжет холодной росой. Такие росные травы они с Вовкой совсем-совсем недавно косили. По такой росной траве шел он с Костей и Стахеем Силычем на рыбалку. Стиснула боль сердце, дыхание перешибла. Табаков привалился на минутку к стене окопа. И услышал далекий гул, плечом ощутил чуть уловимое подрагивание земли. Там, на востоке, началось, продолжается! В двадцати или тридцати километрах отсюда остатки армии идут на прорыв! Удастся ли пробиться? А здесь… Здесь пока тихо. Тишина опустилась, как знамя над братской могилой, строгая и печальная. Что она несет?

Он пошел на свой наблюдательный пункт. Его оборудовали у кромки леса на небольшом, скрытом редким кустарником возвышении. Блиндаж невелик, но зато накрыт тремя накатами бревен. Скорее дзот с узкой амбразурой, чем наблюдательный пункт.

Внутри дежурили возле аппаратов телефонисты. В углу на аккумуляторных банках стояла рация с танка, от нее к двери тянулся провод антенны. При свете свечного огарка адъютант Курков прилаживал возле амбразуры треногу рогатой стереотрубы.

— Уберите, — сказал Табаков, — только мешать будет. Здесь и с биноклем все увидишь.

Припав к амбразуре, проверил сектор обзора. Остался доволен. Поводя биноклем, отметил, что за ночь немцы уволокли два подбитых танка. А третий, целенький, стоял теперь в кустах позади табаковского наблюдательного пункта. Вот психует, наверное, тот Вилли Штамм!

Табаков приказал проредить кусты, чтобы лучше была видна своя линия обороны, и вышел наружу. Опустился на решетчатый ящик из-под телефонной катушки. Благодать-то какая, воздух какой! Сидеть бы сейчас с удочками на берегу. Или идти с звонкой косой на плече. И чтобы Вовка в своей буденовке сзади посапывал, стараясь не отстать от армейского шага отца… Эге, это кто же так сладко храпит? Прямо-таки ревет, как аэроплан на взлете. Кто-то возле трофейного танка расстарывается. И оттуда же — смеющийся баритон Воскобойникова:

— В гору везет Дорошенко! Разбужу, чтоб на бок лег…

— Не надо. — Ну конечно же Леся у плеча танкиста пригрелась! Сочувствует спящему: — Смотри, он так дергается во сне…

— Как противотанковое ружье при выстреле.

Леся заливисто смеется, и Табаков улыбчиво думает: «Когда на земле мир, беспокойно спят лишь старики и влюбленные. Во время войны влюбленные, похоже, совсем не спят».

Шуганул по кустам рассветный ветер, кого-то там ища, не нашел — утих. Заговорили, зашептались смолкшие было парень с девушкой.

— У нас помер Панькин… Ой же ж мучился, бедный, ой же ж кричав… Говорят, до армии был артистом.

— Знал я его. Еще по Уральску. Хороший кавалерист был…

«В Уральске служил? Вон как… Уйти, что ли? А то вроде как подслушиваю». И не хотелось вставать, идти в мрачный сырой блиндаж.

А Воскобойников завел какую-то байку.

— В Уральске, в Пушкинском садике, помню, один артист все пел, из местных. Идет однажды вечером после пенья, с поклонницей под крендель идет. А навстречу, понимаешь, — жена родная! Он так, знаешь, растерялся, что: «Здравствуй, Мусенька!» А она его интеллигентно — по щечке. И ушла. Спрашиваем потом у него: а что было дома? Дома, говорит, она меня долго била.

Опять Леся рассыпалась легким, беззаботным смехом. Как она счастлива в эти минуты! И была ли вокруг война! Опять улыбнулся Лесиному смеху Табаков. Припомнился и ему тот Пушкинский садик в Уральске. В нем он, выздоравливающий после ранения боец, познакомился с красивой молодой женщиной. Первый роман!..

С немецкой стороны застрочил пулемет. Несколько пуль щелкнули по сосне, под которой сидел Табаков, посыпалась сбитая хвоя.

— Начинаются дни золотые! Как в песне… Итак, родная моя, прощаемся. Плакать будем тихо, а смеяться громко.

Слышно было: Леся вздохнула в ответ. Оказывается, весь мир можно вместить в один-единственный вздох.

«Эх! Понимает ведь, что за бой предстоит». Табаков торопливо ушел в блиндаж. Послал за Воскобойниковым. Старший сержант сейчас же сбежал по ступеням в блиндаж. Бинт на его голове свежий, и глаза счастливейшие.

— Вот что, товарищ старший сержант. — Табаков избегал смотреть в эти его глаза. — Со своим «немцем» будете у меня в резерве. Рация на нем исправна?

— Исправна. Кое-как разобрались в ней.

— Настройтесь на нашу волну и ждите команд. Ваши снаряды и патроны прибережем для самых критических моментов. Идите.

— Есть! — Воскобойников выбежал.

В блиндаж спустился Борисов, потом — Калинкин, он виновато отворачивался от Табакова.

Быстро светлело. И вот из-за спин обороняющихся, озолотив верхушки леса, брызнуло солнце, но в поселке на возвышенности не зажгло ни одного окна — еще вчера стекла повылетали.

— Странно, почему они молчат? — У Калинкина руки в мелкой нервной сыпи, кое-где на пальцах лупилась белая кожица.

— Возможно, обошли нас стороной?

— Исключаю, комиссар. Немец не любит ходить пешком. Да еще по лесам и болотам. На Западе он шел по асфальтным дорогам, привык. Пожалуй, ждет авиацию.

Справа, от болота, пополз туман. Белый, клубящийся, он нехотя вползал в низину между возвышенностью и лесом. Вскоре окопы ослепли, но возле амбразуры НП туман лишь шевелился. Пока что хорошо были видны и вершина холма, и хаты, плетни, скворечники на шестах, белые ребра прясел. Ярко освещенный остров словно парил на живом, медленно клубящемся облаке.

— Наше спасение, — сказал Калинкин, поправляя на голове каску, она все время сползала ему на глаза. — Прикрыл нас на часок-полтора.

— А если ловушка?

— Почему?

— Нырнут немцы с горки в туман и подойдут к нашим окопам, забросав гранатами.

Табаков тут же связался по телефону с командирами подразделений и приказал уводить бойцов под прикрытие леса и блиндажей, какие удалось сделать за ночь. Он полагал, что перед атакой немцы непременно предпримут мощный артналет.

— Дар предвидения? — недоверчиво улыбнулся Борисов.