— От бреше, аж уши охота карболкой промыть!
Теперь все захохотали, и громче всех — Воскобойников. Из автолетучки высунулся, кутаясь в наброшенную на плечи шинель, заспанный начштаба Калинкин. Покачал головой и опять скрылся. В следующую минуту над верстаком в летучке вспыхнула лампочка. Не снимая с плеч шинели, хмурый Калинкин склонился над бумагами.
Табаков еще раз поблагодарил танкистов, прежде чем отпустить, и тут его глаза напрямую встретились с глазами Воскобойникова, посуровевшими, ставшими как бы вдруг намного старше. «Вот так, товарищ командир полка!» — «Да, так вот, товарищ старший сержант…»
Табаков и Тобидзе сидели возле костерка и ждали, когда военфельдшер перевяжет немецкого танкиста. От нашатырного спирта, поднесенного к его носу, тот пришел в себя, медленно открыл помутненные болью и слабостью глаза. Увидев незнакомых людей, чужую форму, в страхе попытался даже приподняться, но тут же опять отвалился на спину.
— Wo bin ich? (Где я?)
Табаков объяснил. В совершенстве он не знал немецкого языка, но мог обходиться без переводчика. Изучал он этот язык и в Испании, и позже, а сейчас постоянно носил в полевой сумке русско-немецкий словарь.
Немец закрыл глаза, сделав углом брови:
— О, черт возьми!.. Славный эпилог! Вы комиссар?
— Нет. Я командир подразделения. Хочу задать один вопрос.
— Пожалуйста.
Будь это просто захваченный в плен танкист, вряд ли бы он что-либо рассказал. Чисто из гордости и презрения к противнику. Но тут лежал немец, в которого стреляли свои. Только за то, что во время атаки не заметил злополучного пня. И раненый рассказал.
Русские задержали маршевый пехотный полк, шедший к фронту. Задержали также танковый батальон 17-й танковой дивизии из группы генерала Гудериана. После первой недели боев батальон приводил себя в порядок, пополнялся материальной частью, а сейчас догонял свою дивизию. Да вот некстати нарвался на русский заслон. Командует батальоном капитан Вилли Штамм, второй день командует. И он, конечно, не мог простить ему, высококлассному механику-водителю, такой оплошности в первом же бою, который Вилли вел как командир батальона. После того как танк выгреб под гусеницами канавы и перестал даже вздрагивать при переключении передач, взбешенный капитан назвал водителя дерьмом и в гневе выстрелил в затылок… Русским, пока ночь, лучше уйти. Им не устоять. Тем более что к полудню ожидается подход еще какой-то механизированной части, идущей на фронт… Лучше уйти…
— Густо! — поежился Калинкин, выслушав пересказ Табакова. — Густовато.
— Радуйся! Столько вражеских сил задерживаем…
— Радуюсь, Иван Петрович, и плачу. Кровавыми слезами. И вспоминаю то золотое время, когда человек на человека ходил с дубиной. Да что ж это такое?! — в нежданном порыве он длинно и грубо выругался. Его трясло.
Табаков крепко обнял его за плечи и повел от костра к автолетучке.
— Успокойся, Иван Артемыч. Успокойся… Что бойцы подумают и скажут…
В автолетучке Табаков налил в алюминиевую кружку водки и притиснул к зубам Калинкина: пей! Тот, не сопротивляясь, выпил ее большими, громкими глотками. Вытер плоской ладонью губы, успокоился, прилег на топчан.
— Извини… Всегда считал: имею стальные нервы… Извини… Может, нам с тобой — считанные часы жизни… В общем, извини, Табаков… За все, ну, недоброе… Я всегда хотел быть честным, полезным… Нет, не для себя. Не для друзей. Только для Красной Армии, для Родины… Ради этого, товарищ Табаков, много радостей жизни терял. Своими ногами затаптывал. Как цветы в поле… А итог?!
— Есть библейское выражение: во всех делах твоих помни о конце.
— Да на черта мне твоя поганая библия, эта ересь церковная!
— По-разному, Иван Артемыч, можно смотреть на библию и библейскую мифологию. Один увидит лишь лужу после дождя, а другой разглядит еще и небо со звездами…
— Мы сидим в порядочной луже. Вот итог! — Калинкин вновь стал взвинчиваться, подаваясь всем телом к Табакову, закрывшему собой дверной проем. — Лечь костьми, плотью в эту лужу? За чужие ошибки, за чужую близорукость? Зверя бьют по осени, а дураков — всегда. Значит, мы с тобой — дураки, Иван Петрович? Бьют-то, — он яростно потыкал большим, круто загнутым пальцем за свое плечо, — бьют не тех, кто выше, а… — И опять сник: — Ну извини… Нервы… Отступаем, отступаем, нас бьют, бьют!… Я прилягу на полчасика. Ладно?
— Отдохни, Иван Артемыч…
Табаков вернулся к костру. Немца уже унесли санитары. Постоял в задумчивости над догоравшими поленьями. «Побываю-ка еще раз у бойцов. Не дай бог, так же вот запаникуют, разнервничаются…» Отошел от костра, и сразу небо приблизилось, а в нем — такая гущина звезд, что кажется, протяни руку — и зачерпнешь целую пригоршню.
Побывал на всех участках обороны. В одном месте невольно рассмеялся оклику часового: «Стой, кто идиот?!» — «Сам ты идиот! — добродушно проворчал командир роты, сопровождавший Табакова. — Ни одного слова правильно не скажет этот мордвин…» Работы всюду не прекращались ни на полминуты. Пока одни бойцы спали, свернувшись в сырых нишах, другие копали, копали, копали. Стожильные, стосильные люди! Только тяжкая ненависть к врагу способна вот так держать человека на ногах.
Проворными ящерицами выскальзывали из окопов и уползали в темноту саперы, волоча за собой коробки противопехотных мин. Было условлено: ставить их как можно дальше от линии окопов, чтобы они не детонировали, не рвались при обстреле или бомбежке окопов.
Далеко в сторону противника уходили узкие извилины отсечных засад. Табаков свернул в одну из них. Отвилина оказалась неглубокой, при вспышках ракет приходилось ложиться на дно, однако окончание ее было расширено и углублено до полного человеческого роста. Здесь только что начали устраиваться три красноармейца: делали ниши для боеприпасов, кольцевой бруствер маскировали травой, мелкими ветками, примеряли к стрельбе вкруговую ручной пулемет и автомат. У этих ребят будет самая сложная задача: пропустить через себя танки и фланговым огнем отсечь от них, положить или вынудить к бегству пехоту сопровождения. Если это им не удастся, то они почти наверняка погибнут. Табаков просил направлять в засады только добровольцев, смелых, проверенных. И очень удивился, узнав среди троих бывшего пастуха Рязанова, с первого часа невзлюбившего танкистскую службу. Рязанов сердитый, невыспавшийся, пилотка натянута на самые уши, левое запястье обмотано грязным бинтом. На поясе его с полдюжины ручных гранат, похожих на толкачи, какими бабы толкут картошку. Горка яйцевидных «лимонок» виднелась в нише. Табаков обратил внимание на длинные жилистые руки бойца: такие гранату на добрую сотню метров зашвырнут.
— Таки ушли с танка, Рязанов?
Рязанов долго, с ненавистью смотрел в сторону возвышенности.
— Немцы помогли… Бьют они нас, гады…
— Ничего! — с задорной злостью отозвался его товарищ, прищелкивая к пулемету диск. — За одного битого двух небитых дают. Нам бы сейчас — эх… Мой дед почти до ста лет прожил, потому что просил у бога не много: дай, боже, соли, чтоб хлеб посыпать, и дай, боже, хлеба, чтоб солью посыпать. А мои потребности еще скромнее, товарищ командир полка: дайте вдосталь патронов! Чтоб не экономить!
Отлегло у Табакова от сердца: нет, народ в трудный час не паникует, не отдыха, не еды просит, а патронов.
— Придет время, всего будет у нас с избытком, товарищи бойцы. А сейчас…
— Не числом, а умением?
— Да. Большая надежда на вас. Очень большая, ребята…
Вместе с ними послушал рокот мотора — словно на колхозном поле трактор работал. Ясно: немцы утаскивали свои подбитые танки. А ударить по ним нечем. Не досада ли?
На обратном пути Табаков в группке красноармейцев встретил комиссара. Остановился в тени окопа за выступом, не стал мешать. Борисов, взяв здоровой рукой саперную лопатку, подравнивал стену траншеи, негромко говорил:
— Нет, это, товарищи, не Кутузов, а Суворов кричал своим бежавшим в панике солдатам: «Заманивай их, ребята, заманивай!» Вот мы тоже вроде бы «заманиваем» немцев. По нужде.