Молча разглядывали позиции и Калинкин с Борисовым. Пригибались, когда вдруг резко начинал бить крупнокалиберный пулемет немцев. Задевая гребень бруствера, пули взбивали пыль, и она оседала на плечах и фуражках. Взлетала ракета и красновато-белым комом, оставляя дымный хвост, падала вблизи окопов. Когда умолкал пулемет, тишина становилась тягостной. Удивительными были лишь скрипучие, по-родному знакомые звуки, возле болота их издавал с паузами коростель. «Какой-то холостяк, что ли? — стороной отметил Табаков. — Коростельи свадьбы давно кончились».

За поворотом окопа послышались шаги. Характерный голос Леона Тобидзе:

— Как настроэние, Васыльев?

— Жду, товарищ капитан.

— Чэго, Васыльев, ждешь?

— А чего-нибудь, товарищ капитан. На войне, я понял, сплошное ожидание. Кашу, чай ждешь, потому что они через сутки бывают. Ждешь смерти каждую минуту, ждешь ранения, ждешь танков, самолетов, ждешь нагоняя от начальства…

— Только этим и занят, Васыльев?

— Нет, товарищ капитан. Еще я зло коплю. На войне, я понял, без зла никак нельзя. Без зла, товарищ капитан, голова ленива, все ее, проклятую, ко сну клонит. А тут — нельзя, тут уж так: убей немца, или он тебя убьет. Середины, я понял, нет и не бывает на войне.

— Вот это совершенно правильно, Васыльев.

Только появился Тобидзе, как рядом оказалась и Леся. Она, похоже, бежала и теперь, прижимая руку к груди, с трудом ровняла дыхание. Со страхом и ожиданием уставилась на Тобидзе.

— Товарищ… — судорожное проглатывание воздуха, — товарищ капитан, где… сержант Воскобойников? Ему… я хотела перевязку, рана… у него…

— Здесь, санинструктор, есть старшие по званию. Необходимо спросить разрешения на обращение ко мне, товарищ санинструктор.

— Ой, ну что уж вы! Я ж, мне ж…

И вот они, слезы на глазах. Леся повернулась опять куда-то бежать, но суровый капитан смягчился:

— Успокойся, Леся. Старший сержант Воскобойников на задании, он скоро вернется… Успокойся, Леся!

— У него ж рана! Его ж перевязать… Молчал, как стена окопа! Няхай только ж вернется, я ж ему…

И убежала, оставив в окопе улыбки. Один Табаков не улыбался, внимательно и сочувственно посмотрел на Тобидзе. Пока только у Леси и Тобидзе есть глубоко личное горе — гибель близких. У остальных оно пока общее, как бы коллективное, переносимое потому с меньшей болью. У комбата беременная жена погибла в первую же бомбежку, но Тобидзе держался. Видимо, горе его ушло в глубину. Так уходит в темную глубину камень — тихо, без всплеска. А с Калинкина и Борисова — что спросить, за минувшие дни через сердца их прошло столько утрат, что о смерти жены Леона они вспоминают не чаще, вероятно, чем о других смертях.

— Хорошая девушка, — с явным опозданием сказал Борисов, потому что думал, наверное, о чем-то другом.

— На каком задании Воскобойников?

Тобидзе, осторожно высунувшись из-за бруствера, протянул вперед руку:

— Вон тот немецкий танк цел. Во время последней атаки он сэл днищем на пень. Воскобойников попросил не трогать его снарядами. А сэйчас пополз к нему со своим мэхаником-водителем. Хочет пригнать к нам.

Над плечом высунувшегося Тобидзе пульсировала вечерняя яркая звезда. Опустился он немного, и над тем же плечом прочертились кресты погоста. Табаков поежился.

— Надо бы попозже…

— Позже нэльзя, товарищ подполковник. Позже немцы тягачом утащат танк.

— А сумеют ребята снять его?

— У Воскобойникова механик — экстракласс. Если надо — зубами на болтах резьбу нарэжет…

Табаков двинулся дальше. Вместе с комиссаром и начальником штаба, где переползая, где перебегая, он придирчиво осмотрел все участки обороны полка. Экипажам уцелевших танков и артиллеристам сразу же приказал подготовить запасные позиции: «Немцы мгновенно возьмут вас на мушку. Поэтому — менять позиции после каждого выстрела. Немедленно!..» Встречаясь с глазами бойцов, Табаков чувствовал себя неважно: в них и радость, и надежда, будто с его возвращением начнутся удачи и победы. Вера бойца — лучшая награда для командира. Но что он может дать взамен?

А в окопах пахло отступлением. Шибало в нос давно не мытым телом, пропотело-соленой амуницией, прелостью издырявленных коричневых портянок, растянутых кое-где для просушки. Но ядрено покрывал эти запахи тяжкого воинского многотрудья махорочный дымок. Эту немыслимую, противоестественную человеческую жизнь он как бы одомашнивал, делал обыденно-привычной, как бы успокаивал: мол, и не такое видывали! А поскольку немцы почти не тревожили, то и напряжение у обороняющихся спадало вместе с дневным зноем. Над обороной гуще витали запахи махорки, густели разговоры, шутки, смех.

Костер потрескивал, пощелкивал, беглыми бликами освещал немецкого танкиста. Он лежал на расстеленной красноармейской шинели, маленький, в черной форменной курточке с погонами унтер-офицера — розовый и серо-голубой кант, в петлицах — скрещенные кости и череп. Большой широкий лоб, заострившийся, с крутой горбинкой нос, темные впадины закрытых глаз, слабые капельки пота на висках… Помогут ли ему старания военфельдшера, туго забинтовывавшего его простреленную шею? Много крови потерял.

Час назад Табакова, прилегшего возле костра вздремнуть, разбудили вой мотора и лязг гусениц. Вскакивая, он подумал, что уже утро и началась танковая атака противника. Но была ночь, а танк, вспоров заросли кустов, заглох поблизости. Зато с немецкой стороны надрывались пулеметы, невдалеке шмякнулись мины, трижды ударило орудие, а в небе непрестанно висели осветительные ракеты.

В сопровождении комбата Тобидзе к освещенному кругу на КП полка вышли Воскобойников и его механик-водитель Дорошенко. Около костра опустили прямо на землю этого танкиста.

— Отвоевался, вша наползная! — брезгливо сказал Воскобойников и только после этого весело приложил руку к пилотке: — Здравствуйте! Рад вашему возвращению, товарищ подполковник! Докладываю: средний немецкий танк «T-IV» в полной исправности и с полным боекомплектом доставлен в расположение вверенного вам полка!

— В танке восемьдесят семь снарядов и много патронов к пулеметам, — со сдержанной гордостью за своих подчиненных уточнил Тобидзе. — Полные баки горючего.

— Молодцы, ребята… Спасибо. — Суховатый, сдержанный Табаков неожиданно обнял смутившегося Воскобойникова, с чувством пожал руку рыжего здоровяка Дорошенко, мельком отметив: «Как такой в танк влезает?» Кивнул на немца, лежавшего без сознания: — А этого где подобрали?

— В танке, на водительском месте концы отдавал. Свои же — пулю в затылок. Видно, за то, что сплоховал, шел на малой скорости да и посадил машину на пень. А посадил крепко: насилу сорвали!

О таких, как Воскобойников, говорят: артельный парень! Такие в любой обстановке осваиваются быстро и прочно, чувствуют себя как дома. Если большерукий, сутуловатый механик сроду, видно, не выкашлянет лишнего слова, то Воскобойников, возбужденный, счастливый удачной вылазкой, смеется, жестикулирует, теперь уже почти любовно поглядывая на немца. Забинтован Воскобойников почти так же, как и тогда, когда его куснула пчела, — наискосок через весь лоб и левую бровь. Только этот бинт не был ослепительно белым, он сер, захватан, сквозь него проступает бурое пятно засохшей крови. Эх, не знает Леся, что ее подопечный объявился!

— Как же вам удалось сорвать танк?

— Да очень просто, товарищ подполковник! Впрочем, не совсем… Вначале и ножом, и пилкой пробовали тот родимый пенечек срезать, а потом прибинтовали к нему три гранаты, от гранатной чеки протянули и привязали к гусенице бечевку. Залезли, закрылись, завели мотор и включили скорость, гусеница дернула бечевку… Ахнуло, пень разлетелся, а мы как с цепи сорвались и аллюр — три креста к нашим! Словом, черти в воду, а пузыри — вверх!

— Спасибо, ребята.

— Служим Советскому Союзу! — за обоих ответил Воскобойников и локтем сильно толкнул своего механика, прошипел: — Ш-што молчиш-ш-шь, как стена окопа? — И тут же «выручил» товарища: — Это он такой с тех пор, товарищ командир полка, как с верхней вагонной полки упал. Поезд ка-а-ак затормозит, Дорошенко ка-а-ак шмякнется об пол! Вот, говорит, гэпнувся, аж поезд остановился! С тех пор страдает речью…