— Давно оседлали шоссе?

— Мы приняли позиции в полдень. Сменили совершенно обескровленный стрелковый полк. Уже отбили две атаки, поддержанные танками и авиацией.

— Участок обороны, судя по карте, невелик.

— Да, около километра. Но долго его, конечно, не удержать. Шоссе необходимо противнику. Как воздух. Оно — главная артерия, питающая фронтовые соединения. В общем, мы — арьергард, заслон, прикрытие, как хотите назовите. Во время первой сегодняшней атаки один наш боец связкой гранат подорвал себя и вражеский танк. Своей смертью остановил махину. Подобная задача и у полка: своей смертью остановить махину и спасти других.

— Ясно. Что сделано?

— Шоссе разорвано рвом. Подступы ко рву заминированы. Здесь танкам с ходу не пройти. Справа и слева от шоссе сырые низинки. Они непроходимы для танков противника с их узкими гусеницами. Легко проходимые участки хорошо бы заминировать на большую глубину обороны. Но нет противотанковых мин. Тут поставлены орудия, вкопаны танки.

— Немец больше не пойдет здесь танками, не дурак! — Комиссар поднялся, прижимая к груди руку. — У него хватит снарядов и бомб, чтобы смешать нас с землей. И хоронить не нужно…

— Очень верно подмечено, Иван Иванович!

В реплике начштаба прозвучала ирония. За время боев у Калинкина и Борисова не сложилось воспетой поэтами фронтовой дружбы. Хуже того, между ними легла трещина. Правда, Борисов считал, что появилась она в день последних полковых учений, а Калинкин — в первый день войны. У Калинкина были причины так полагать. В тот самый, первый, он, исполнявший обязанности командира полка, решительно отказался садиться в танк и вести батальон в бой. Мол, дело командира части — руководить боем, а не бросаться в пекло с винтовкой наперевес. Мол, голова у командира не для пули-дуры.

«Популярно и благоразумно! — усмехнулся тогда Борисов, закидывая ногу в люк танка. — Впрочем, трусость всегда благоразумна». И грохнул за собой бронелюком. Возглавил атаку и… выиграл бой. Личной храбростью и смекалкой. Немцев вышибли из села, но стоила победа шести сожженных танков. И в одном из них мог дотлевать Калинкин.

«Дорогая победа», — сказал он черному, провонявшему пороховыми газами Борисову.

«Но все же — победа! — с вызовом ответил тот, стаскивая с пропотевшей головы шлемофон и подставляя ее ветерку. — Будь на месте Табаков, мы б не понесли таких потерь. Вполне возможно, он не пошел бы сам в атаку, но подготовил бы ее грамотно. Нужны маневр и скорость, а мы — как на параде!»

«Ты сам говаривал: кто не пашет, у того и огрехов нет. А у нас это первый бой. Первый, черт побери!» И он, Калинкин, по сей день считал себя правым.

— Посмотрим на месте, — предложил Табаков и начал спускаться по ступеням приставной лесенки.

Над рощей, где разместился командный пункт полка, легко, сиренево туманились поздние летние сумерки. Табаков вспомнил командный пункт фронта, похожий на лесной уютный лагерь-городок, и только бровью повел: здесь, конечно, не то! Два блиндажа, наспех накрытых в один накат, сутулый броневик, всунувшийся, как слоненок, в кусты орешника, да ремонтная автолетучка, приспособленная под штаб, — вот и весь КП. Зато война чувствовалась явственно: снарядные воронки, ободранные, расщепленные вершины берез и сосен, летучий запах йода и хлороформа. За молодым ольшаником виднелась палатка санроты, и оттуда через промежутки доносился жуткий, переходящй в бульканье вопль, от которого с непривычки кровь в жилах стыла. Там кто-то долго и мучительно умирал. При каждом вопле часовой у блиндажей останавливался, втягивал голову и зажмуривался. Вдалеке с передышками пострачивал немецкий пулемет. Изредка отвечала ему красноармейская трехлинейка.

Ориентируясь по телефонному проводу, направились к передовой.

— Маша эвакуировалась вместе с другими семьями командиров, — сказал Борисов. — В первые же часы. Знаю, что до Минска добралась благополучно.

— Спасибо!..

— О сыне, к сожалению, ничего не знаю. Слышно было, что пионерские лагеря отправлялись в тыл первоочередно.

— Спасибо, — повторил Табаков, понимая: желает хоть чем-то утешить.

Навстречу по узкой, свеженатоптанной тропке — красноармеец в юбке. Девушка с зеленой санитарной сумкой на одном боку и противогазной, такой же зеленой, но без красного креста, на другом. Козырнула неумело, отступила с тропы в гущу ландышей с красными шариками плодов. И вдруг — растерянно-радостно:

— А я вас узнала, товарищ командир!

Табаков хотел пройти молча, но остановила необычность восклицания, совсем не военная. Вгляделся. Кажется, встречал, но… Великоватая гимнастерка с приподнятыми нагрудными кармашками, пятнистая юбка из маскхалата. На светло-русой голове лихо сдвинута новенькая темно-зеленая пилотка. Серые глаза распахнуты, сияют. Ничего не скажешь, ладный санинструктор, только скрученная в узел коса на затылке не уставная. Где-то он ее, эту зеленую девчушку, видел.

Она не замедлила напомнить:

— Так Леся ж я, товарищ командир! Мельника Степана помните? Так я ж гречиху привозила молоть, лесникова дочка…

— Во-он кто! — Вспомнилась: белый платочек шалашиком, холстинная, расшитая кофта, длинная, до ушек сапог, шерстяная юбка. «Дикарочка». Улыбнулся: — Ишь ты, бравая какая. Как ты здесь оказалась?

Сразу же сникла.

— Война ж, товарищ командир… Батьку немцы во второй же ж день расстреляли. Им сказали, он ихнего шпиона выдал… А я… вот… С вами теперь. — И с непосредственностью юности, не способной долго горевать, вскинула голову, опять оживилась: — Теперь мы немцам ой же как дадим! Теперь они…

— Отчего вдруг, Елена?

— А Артур же ж говорит: «Вот кабы подполковник был, мы б им показали! Без Табакова, говорит, дело наше табак…»

Мужчинам стало неловко от ее наивного простодушия. Но если губы Борисова тронула прощающая улыбка, то Калинкин обидчиво отвернулся.

— Что еще за Артур? — нахмурился Табаков.

— А Воскобойников же ж!

— Ах этот…

Табаков приподнял ладонь к козырьку фуражки, жестом этим отпуская Лесю, и пошел дальше. Гуськом тронулись за ним и Борисов с Калинкиным. Леся недоумевала: почему так переменились командиры? Улыбнулась и успокоилась лишь тогда, когда комиссар оглянулся и дружески помахал рукой.

Вышли на опушку. Отсюда начинался неглубокий ход сообщения. Виляя меж кустов, он вел к окопам, угадывавшимся метрах в ста пятидесяти. За кустами слева трое красноармейцев, подровняв дно воронки, хоронили в ней убитых. Справа от тропы — круглый окоп ротных минометчиков.

Задержались в траншее первого батальона. Ноги оскальзывались на грязи: не очень-то тут глубоко зароешься, подпочвенные воды близко. Вдавив локти в бруствер, через бинокль рассматривал поле перед окопами. Вблизи оно густо изрыто воронками, а дальше — ровнее, постепенно переходит в пологую возвышенность. По склону ее вразброс — деревья, будто поредевшая цепь пехоты, идущей в наступление. Между ними, теряя в сумерках четкость очертаний, темнели пять подбитых немецких танков. Над одним, самым близким, все еще проблескивали язычки пламени, слабый ветерок тянул запахами сгоревшего мазута, жженой резины и поджаренного мяса.

По выпуклости холма растянулось, как гармонь, село. В центре белела церковь без колокольни — снесена снарядом, видимо, вместе с наблюдателем. Чуть в стороне на светлой кромке неба четко рисовались кресты и ограда кладбища. Из села спускалось шоссе. От НП батальона оно проходило правее шагах в двухстах. Сквозь ров, разорвавший шоссе, просвечивало болото с бородатыми кочками.

С возвышенности немцам хорошо обстрел вести: все цели просматриваются. Но наступать пехотными порядками — не очень-то: обороняющиеся видят каждого. Тут не потерять только выдержки. Но этими качествами, как успел понять Табаков, солдаты полка обогатились. В окопе они располагаются по-хозяйски, обстоятельно. В передней стенке, на уровне пояса, небольшая ниша, в ней рядком уложены гранаты, обоймы с патронами. Более широкая и глубокая ниша вырубается внизу. В ней красноармеец спит, застелив ложе ветками и шинелью, в ней прячется при артналете и бомбежке, ныряет туда, когда на окоп наползает танк. Если не завалила, не похоронила, то выкарабкается, встряхнется и снова воюет. Загодя сделана каждым бойцом и ступенька в стене, на которую можно встать, когда поднимаешься в атаку. Делались, доглядел Табаков, ступеньки и в обратную сторону, на случай, если убегать придется.