Он смотрел мне в лицо, а я смотрела на свои ноги и не знала, кого я больше ненавидела в эти минуты, немца или свои белые ступни.

- Ко мне загар не пристает, господин офицер. У меня и лицо плохо загорает. Просто обидно: у всех загорает, у меня - нет.

Немец стал поглаживать кобуру пистолета.

- Загар не пристает? А почему? Этому есть медицинский объяснений? Говори! Ты должен знать медицинский объяснений.

- Не знаю, господин офицер. А только не пристает, вот и все…

- Не знаешь! А я знаю! Твой нога белый, потому что не ходишь без ботинка. Все баба ходят здесь без ботинка, а ты - нет. Потому что без ботинка в лесу ходить больно…

- Я в лес, господин офицер, не хожу. Нам староста начисто запретил. Ребятишки ходят, а мы - нет. За это расстрел от властей может быть. Мы приказы сполняем…

- Староста будет повешен за преступный укрывательств! Сейчас мои зольдатен найдут в та изба твой медикамент унд инструмент для лечений. Они найдут твой сапог…

Он еще продолжал на меня кричать, когда вернулся Петрович с фрицами. Я, конечно, не поняла, что сказал фельдфебель, но я и так знала, что ничего они в нашей избе не найдут: ни лекарств, ни сапог…

Обер был в бешенстве. Он не хотел признать, что ошибся. Схватив Петровича за плечи, немец зарычал:

- Ваш деревня укрыл партизанский доктор! Гене* ральш! За это будет суд! Всем!

- Никого мы не укрывали! - хрипел в страхе Петрович.- Это Дашка, што ли, генеральша? Дашка? Докторша? Смехота!

- Ты будешь сильно смеяться в петля. Ты будешь висеть на свой ворота!

Петрович от страха забыл о всякой почтительности:

- Кого хошь спроси! - кричал он в отчаянии.- Дашку Правдину все знают! Знаменитая доярка! Навесь район - первая! Кого хошь спроси.

- Спрошу! - сказал обер. - Сейчас мы увидим метаморфоз: как коровий доярка станет генеральш. - Он сделал три шага вперед и обратился к женщинам.

- Вы есть шестный русский женщин. У вас есть маленький ребенки, и им без мама будет плохо, и им будет нехорошо видеть, как их мама будут здесь стреляйть. Мы будем вас стреляйть, если вы нас будете обманывайть. Кто говорить будет правда, тот будет получайть три метр мануфактур унд пять литр керосин.

Все, как по команде, уставились в землю, чтобы не встретиться взглядом с фашистом.

- Смотреть прямо в мой глаза! - немец подошел ближе к женщинам. - Мы знаем, что она есть жена генерал. И она есть доктор. Спрашиваю, как есть ее имя? Кто привел ее ваша деревня? Кто тот больной? Ну, отвечай первый ты! - Он ткнул пальцем на нашу соседку- Валю Липову.

Валя подняла глаза и четко проговорила:

- Дарья Правдина она. В деревне нашей всю жизнь живет. Я с ней на одной парте семь лет сидела…

- Следующий - отвечай!

- Доярка это наша… В бывшие времена…

- Следующий!

- Дашка это! До генеральши нос ейный не дорос!

Катя - дочка Петровича - скривила бледные губы и сердито сказала:

- Правдина это… Дарья! За пастухом покойным была замужем. Она у нас коровья генеральша!

Фашист переводил взгляд с одной бабы на другую.

- Значит, коровя генеральша? - переспросил он.

- Коровья! - подтвердила дочка Петровича. - Доярка!

Обер-лейтенант побагровел.

- Вы не говориль мне правды! Вы будет все иметь сильный наказаний. - Он круто повернулся ко мне…- Рад делать с вами знакомство, фрау генеральш, - сказал он, улыбаясь одними губами. - Машина подана, прошу вас делать мне честь…

Он подал знак фельдфебелю, тот схватил меня за руку и потащил к машине. И в ту же минуту раздался истошный крик:

- Доченька моя! Доченька!

Я еще не поняла, что случилось, как маманя схватила за рукав фельдфебеля. Фельдфебель остановился, заломив мне руки за спину. Маманя бросилась к оберу:

- Это моя доченька! Кого хошь спроси!

Офицер растерялся. Откуда у жены генерала, у доктора, здесь мать, какая-то темная, замызганная старуха. .. И неужели ни одна из баб не испугалась расстрела и все, решительно все готовы умереть, лишь бы не выдать чужого, не знакомого им человека. Этого не может быть!

Насупив брови, обер смотрел на мою маманю, потом переводил взгляд на меня, потом опять на маманю. Видно, он хотел убедиться, есть ли у нас в лицах что-нибудь схожее. Это не трудно было заметить: уж очень я похожа на мать. Даже родинки у нас над губой одинаковые. Немец, конечно, заметил сходство.

- Старуха тоже брать? - спросил фельдфебель.

- Подожди! - распорядился обер и облизнул свои тонкие губы. - Подожди!

Все молча ждали, что будет дальше. Фельдфебель продолжал держать меня за руки.

В этой напряженной тишине вдруг громко и тоскливо замычала Красуля. Обер вздрогнул, фельдфебель от неожиданности выпустил мою руку.

- Пристрели корову! - крикнул офицер.

Фельдфебель поспешно расстегнул кобуру.

Тут я услышала робкий голос Петровича:

- Недоеная она, господин офицер. Потому и мычит. Прикажите подоить, молочком парным солдатики побалуются.

Обер повернул голову к старосте. Он, должно быть, не сразу понял, что сказал Петрович.

- Недоеная она, - медленно повторил немец слова старосты. - Недоеная… Так… Сейчас будет интересный зрелищ. А ну иди сюда! - приказал он мне. - Значит, ты не есть жена генераль Карев?

- Смеетесь надо мной, господин офицер! Генералы на деревенских не женятся. Правдина я. Доярка бывшая.

- Сейчас я буду открывать твой глюпый обман. Подойди к корова.

Я подошла к Красуле. Она смотрела на меня скорбными фиолетовыми глазами.

- Начинай, - сказал немец.

Я не поняла, что он хочет.

- Я даль тебе приказаний доить эта корова! - сказал обер и склонил голову набок. Злорадная усмешка скривила его щекастое лицо.- Вы не выполняйт мой приказ, фрау генеральш. Вы умеете доить, как петух петь золовьем. Перед вами - коров. Ее мычание действует на мой нерв. Начинайте ее доить, или вы видайт последний раз эти изба. - Он простер руку в сторону замершей неподвижной толпы. - Ваша судьба не есть в моей власть. Я вас должен доставляйт в надлежащее место, абер судьба этих укрывателей есть в моя полной власть. Им всем будет страшный наказаний.

- За что вы так, господин офицер? Они говорили вам правду.

- Они обманывайт меня. Они называйт вас доярка.

- Так это же правда! Я и есть доярка!

Он опять по-петушиному склонил голову на сторону и скрипуче рассмеялся:

- Почему же вы боитесь доить? Выдойте эта корова. Мне есть интерес смотреть на это. Вы видаль корова только в кино. Начинайте делать доение, а я буду делать смех.

- Бабоньки, мне бы ведро абы подойник, - сказала я в толпу и погладила шелковистую морду Красу-ли. Корова перестала жевать, прикрыла свои большие выпуклые глаза и тихонько мыкнула.

- Сейчас, сейчас, - сказала я. - Потерпи минутку…

Подойник притащила Катька - моя дочка. Доярка села на корточки, провела ладонью по вымени и начала доить. «Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!» - били струйки по дну подойника.

Я стоял и радовался: ай да баба! Утерла немцу нос!

А немец только зенки таращит! Опять стал протирать очки, ровно глазам своим не верит. Потом не выдержал, нагнулся, стал смотреть, как наша доярка орудует, как у нее все ладно получается.

И бабы повеселели, хоть и не удивились. А чего удивляться-то! На наших глазах выросла девка. Про нее и в газетах печатали, какая она передовая.

Немец чего-то полицаям бормочет, спрашивает. А полицаи только руками разводят; дескать, доит баба по всем правилам… И верно, только и слышно, как струйки дзенькают в подойник. А кончила доить, поднялась, спрашивает вежливо обера:

- Не желаете ли молочка парного, господин офицер?

Тот на нее через очки так зырнул, что и мне не по себе стало! Убедился немец, что она и впрямь доит, как на гармони играет!

Мы уж думали, что все, слава богу, обошлось, а только обер, собачья душа, не успокоился. Не хочется ему в дураках оставаться. Вот он и говорит: