Заметив, что Люба открыла глаза, Карл Францевич что-то сказал гестаповцу.

- Встать! - крикнул тот, глядя с ненавистью на Любу.

Люба с трудом поднялась, но тут же пошатнулась и опустилась на стул.

- Хорошо, сиди, - разрешил Карл Францевич.- Сиди и слушай, что я тебе скажу. Ты должна говорить нам правду, только правду, и тогда тебе ничего не будет.

Мы же знаем, что ты не виновата… Ты слышишь, что я тебе говорю?

- Слышу…

- Сядь к столу. Не можешь подняться? Я помогу тебе… Вот так…

Он помог Любе дойти до стола. На столе поблескивал вороненой сталью «вальтер». Рядом лежали обойма и патроны.

- Заряди, - сказал бывший учитель. - Быстро! - он придвинул к ней пистолет и патроны.

Люба взяла пистолет, руки ее дрожали.

- Быстро, быстро! - выкрикнул теперь уже начальник.

Но Люба не знала, как заряжают «вальтер». Она вертела патроны, не понимая, что надо сделать, чтобы они оказались в пистолете… Немец пристально следил за движениями Любы и наконец ласково сказал:

- Вот видишь, девочка, пистолет не твой, ты даже не знаешь, как с ним обращаться. Ты ни в чем не виновата. Пистолет подкинул тебе мальчишка. Скажи, где его найти, и ступай домой. Ты нам не нужна.

Люба молчала.

- Ты слышала мои слова?

- Да…

- Пистолет тебе дал мальчишка?

- Нет…

- Откуда он у тебя?

- Нашла…

- Где нашла?

- На дороге…

- На какой дороге?

Опять этот противный звон в ушах. Немцы, стол и стулья - все начинает вдруг ползти к потолку…

- Открой глаза!

Жгучая боль… Это немец ткнул в ее руку дымящуюся сигарету.

- Ты знаешь, что мы делаем с теми, кто говорит неправду? Смотри!

Карл Францевич вытаскивает из папки большую фотографию и сует ее в лицо Любе.

- Смотри! С тобой будет то же!

Она видит на фотографии четыре виселицы. На каждой - труп…

- Ты будешь висеть так же! Если не скажешь правду, тебя завтра же вздернут! Откуда у тебя оружие?

- Нашла на дороге…

- Почему ты его не сдала немецким властям? Ты хотела кого-нибудь убить? Но ты не умеешь стрелять. Значит, ты его кому-то несла. Кому ты несла пистолет? Молчишь? Ну хорошо! Ты еще заговоришь! Хочешь, чтобы тебя отпустили сейчас?

- Хочу…

- Тогда говори, кто этот мальчишка? Куда он исчез? Почему он не стал дожидаться тебя и сбежал? Скажи, где его найти, и ступай домой. Мы знаем, ты хорошая девочка. Можешь идти домой, но скажи сначала, где сейчас этот мальчик!

«Привет вам от дедушки…» - вспоминает Люба.

- Ну? - это кричит гауптштурмфюрер. Он подходит к Любе, в губах его зажата сигарета. - Ну?! - он глубоко затягивается, и кончик сигареты вспыхивает злым раскаленным глазом. - Молчишь?! Сейчас я потушу сигарету о твои зрачки. Для тебя это будет луч-ше. Ты не увидишь веревки, на которой будешь болтаться!

- Не упрямься! - говорит Карл Францевич. - Мы все равно найдем его. Скажи, где он, и ступай на все четыре стороны…

«Привет вам от дедушки…»

Снова нависает над ней розовое лицо гестаповца.

Что было потом? Все путается… Сколько дней прошло с тех пор? Два? Десять? Сколько раз ее мучили? Все путается… ничего не вспомнить… Ничего… Каждый допрос начинался одинаково: «Скажи, где найти мальчишку? Куда он шел?» И каждый допрос кончался одинаково: ее втаскивали в камеру и швыряли на каменный пол.

Ночью из каждого угла камеры ей слышался голос гестаповца: «Откуда у тебя оружие? Где мальчишка? Скажи все, мы тебя отпустим…»

«Нет! Нет! Я забыла! Не помню! Не знаю! Нет!» А из черных углов камеры, заглушая все, липнет в ушах жирный голос гестаповца: «Скажи - и ты свободна. Будешь жить! Жить! Жить!»

- Нет! - выкрикивает она еще раз и проваливается в темноту.

Звякнули ключи, заскрипела дверь камеры, и снова ожег выкрик:

- На допрос!

Она очнулась от страшного грохота. Содрогнулась земля, покореженная фанера с треском вылетела из тюремного окна. В камеру хлынул слепящий свет. Превозмогая боль, Люба поползла к окну. От стены до окна - три метра… Целых четыре шага… четыре шага… Как это трудно…

Она все-таки доползла до окна… Яростные гудки машин, выстрелы, вопли немцев не дали ей снова впасть в забытье. Она хотела подняться, взглянуть в окно, но ноги не слушались ее. Она упала на цементный пол и при свете, непрерывно меняющемся странном свете, увидела на полу большие бурые пятна. Люба так и не поняла, что эти пятна - ее запекшаяся кровь…

Звон в ушах заглушил шум за окном. Цепляясь за стену, она все-таки поднялась, ей удалось ухватиться за решетку окна.

Напротив горел взорванный дом. Немецкие солдаты выволакивали из развалин обгоревшие трупы эсэсовцев. «Один… два… три… - считала Люба, не думая, зачем она это делает. - Четыре… пять… шесть… - шевелились беззвучно ее губы, - семь… восемь… девять…»

С воем выскочили из-за угла пожарные машины. Это было последнее, что услышала Люба. Пальцы ее разжались, она опустилась на пол и, не понимая, что сейчас кончается ее жизнь, почему-то вспомнила слова командира: «Быть может, ты приблизишь день нашей победы, хоть на минуту, да приблизишь…»

Ей показалось, что она видит слепящий свет восходящего солнца, но это был последний отблеск пожара…

СМОТРЕТЬ ЗВЕРЮ В ГЛАЗА…

Я шел за ним следом, я знал, куда он идет. Сейчас он пересечет улицу Коммунаров (теперь она называется Герингштрассе), свернет в переулок и, пройдя его, окажется на базаре. Хромой, обросший бородой, он будет ходить среди торговцев барахлом, заговаривать с ними, слушать, о чем болтают бабы-спекулянтки, а потом внезапно исчезнет, точно его никогда и не было среди этого жалкого торжища. И снова я увижу его только ночью…

Да, все так и было. Сначала он прицепился к старику. Старик держал на протянутой ладони желтый прозрачный мундштук и монотонно бормотал:

- Янтарный мундштук… Янтарный мундштук… Янтарный мундштук…

Бородач подошел к старику, взял сего ладони мундштук, понюхал, положил обратно и сказал негромко:

- Люди кровь за Россию проливают, а ты что?! Мундштуками спекулируешь!

Он пошел дальше, а старик, побелев от гнева, смотрел ему вслед, и на протянутой дрожащей ладони его подрагивал золотистый янтарь. Старик заметил меня и сказал:

- Мальчик… мне семьдесят два года… дома у меня жена… парализованная…

А человек, припадая на правую ногу, затерялся в толпе. Я поспешил за ним. Мне нельзя было терять хромого из виду, и я нашел его. Он слушал слепого скрипача, пиликавшего какой-то вальс.

Слепой кончил играть, залихватски резанув смычком по струнам, и положил на землю грязную кепку без козырька. Никто не бросил ни одной марки, толпа растеклась. Я стоял за спиной музыканта и видел, как хромой приблизился к нему и сердито сказал:

- Надо фашистов бить, а ты чирикаешь!

Слепой, задохнувшись от ярости, замахнулся на него смычком, но хромой уже исчез в какой-то лавчонке. Теперь я мог не следить за ним. Я знал, что делать дальше.

Я выбрался из базарной толпы и очень скоро оказался в парке, близ немецких казарм.

После прихода немцев в наш украинский городок я еще не был в этом парке. До войны мы всем классом ходили сюда смотреть представления в цирке шапито. И в то лето, накануне войны, я тоже был в цирке. Город пестрел большими афишами: тигр прыгал на дрессировщика. А дрессировщик улыбался, потому что стоял спиной к зверю и не видел, что тот прыгает ему на спину…

На аллее появился немецкий офицер. Он шел точно на параде - развернув плечи, высоко вскидывая ноги в блестящих лакированных сапогах. Офицер был красив, строен, на черном бархатном околыше его фуражки веселое солнце высвечивало белый оскаленный череп.

Едва он поравнялся со мной, я вскочил со скамьи, вытянув вперед правую руку. Офицер, не останавливаясь, ответил мне фашистским приветствием. Я подо-ждал, пока он свернет в боковую аллею, сел на скамью, и снова воспоминания заслонили все, чем я жил последние дни.