… В тот июньский вечер я был первым, кто ворвался под брезентовые своды шапито.

Свет разноцветных прожекторов заливал желтую арену цирка. На арене в золотистом блестящем трико, помахивая хлыстом, стоял дрессировщик. Перед ним на тумбе, злобно щурясь от яркого света, сидел тигр - красавец Самум. Какое это было зрелище! Тигр дрожал от ярости, фыркал, рычал и все же подчинялся человеку. Зверь становился на задние лапы, прыгал сквозь горящий обруч, позволял ездить на себе верхом, притворялся мертвым, катал по арене, точно котенок, красно-синий мяч. Наконец дрессировщик, отбросив помощнику хлыст, положил свою голову в огромную пасть зверя. Я похолодел, я представил себе, как, обливаясь кровью, человек упадет сейчас на желтый песок арены.

Этого не случилось. Но едва дрессировщик вынул из пасти свою голову, зверь издал рык, от которого все втянули головы в плечи. Была в том рыке и бессильная злоба, и бешеная ненависть, и смертельная угроза… Но артист, словно ничего не слыша, повернулся к тигру спиной и широко улыбнулся публике.

Я был зачарован этим зрелищем! Я смотрел на дрессировщика, как на божество, и мне казалось, нет на земле человека красивее и могущественнее его.

Представление кончилось, погасли разноцветные гирлянды, зрители разошлись. А я сидел на скамье в парке и ждал. Я не мог уйти, не посмотрев еще раз на него.

Он появился в потертом костюме, в кепке с пуговкой на макушке. Артист шел усталой походкой, припадая на правую ногу. Во время представления я не заметил, что он хромой.

Не понимаю, откуда у меня взялась такая смелость, но я подошел к нему и сказал:

- Возьмите меня в помощники… Я не испугаюсь…

Он вскинул на меня удивленный взгляд и остановился.

- Кого не испугаешься? - спросил он.

- Тигров…

- А что тебе известно о тиграх?

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше. А я, не зная, что говорить, шел за ним следом и твердил каким-то деревянным голосом:

- Вы увидите… я не испугаюсь… не испугаюсь…

- Как тебя зовут?

- Андрей… Я перешел в девятый класс… скоро меня в комсомол примут…

Он посмотрел на меня внимательно:

- Что скажут твои родители, если ты бросишь школу?

- У меня нет родителей… я детдомовец…

- А ты представляешь, как опасно работать с тиграми?

- Представляю…

- Ты осмелишься положить голову в пасть тигра?

- Не знаю… Нет, не осмелюсь, - признался я.

- Тебе известно, что почти все дрессировщики искалечены хищниками?

- Вы же не искалечены, - сказал я.

- Разве ты не видишь, что я хромой?

- Это - тигр?

- Да… Тигр-людоед прыгнул мне на спину. Тигры-людоеды подлые! Они боятся человеческого взгляда и нападают со спины.

- Я не буду поворачиваться спиной к тигру, я буду смотреть зверю в глаза. Вы даже не заметите, если я испугаюсь… Я положу голову тигру в пасть… только научите меня быть дрессировщиком… Возьмите меня в помощники…

Нет, он не взял меня в помощники, но разрешил приходить к нему каждое утро и смотреть, как он дрессирует Самума. И как-то даже сказал мне:

- Не огорчайся… Кто знает… Может быть, мы и поработаем с тобой вместе когда-нибудь.

А через неделю началась война. И вот прошел почти год. Цирка нет, сгорел. И Самум погиб во время бомбежки.

Вблизи раздался выстрел. В городе теперь часто стреляли. Я услышал выстрел и рассердился на себя: нашел время вспоминать о тиграх! Разве об этом мне думать сейчас! Надо приниматься за дело!

Я вытащил из кармана карандаш, вчетверо сложенный листок бумаги, вырванный из школьной тетради, и начал писать печатными буквами, чтобы не узнали мой почерк. Когда на пожарной каланче часы пробили десять, я поставил последнюю точку и прочел написанное. Мне понравилось, как я написал. В левом верхнем углу листа я поставил дату: «14 мая 1942 года». А ниже, посредине строчки, написал крупно: «Начальнику полиции». А потом отступил на три строчки (так мы в классе писали сочинения: после заглавия пропускали три строчки) и написал главное: «Сообщает вам неизвестный. Сегодня я выследил коммуниста. Он ходил по базару, приставал к народу и стыдил, почему они не воюют с немцами. Он стыдил старика, который продавал желтый мундштук. Потом коммунист приставал к слепому скрипачу и тоже ругал его, зачем он не на фронте. Этот коммунист, видно, партизан или подпольщик. Я хотел за ним следить дальше, но он вдруг исчез.

Письмо не подписываю, потому что коммунисты-подпольщики убьют меня, если узнают, что я вам написал».

Я снова сложил вчетверо листок, сунул его в карман и пошел к своей бывшей школе. Теперь там помещалась полиция.

Чем ближе подходил я к школе, тем медленнее становился мой шаг. Еще издали я заметил у дверей школы приземистого полицая и узнал его по несуразно большой голове. До прихода немцев он был гардеробщиком в бане. Сейчас он стоял на часах и насвистывал старинную песню украинских казаков. Я знал эту песню, не раз мне певал ее покойный дед:

Когда дед доходил до этих строчек, к горлу моему подкатывал горький ком. Я так отчетливо видел плененных турками, закованных в кандалы казаков…

Я прошел мимо полицая, он даже не посмотрел в мою сторону. Тогда я вернулся и остановился у крыльца.

- Пан полицай, - сказал я, не узнавая собственного голоса.

Он перестал свистеть и выкатил на меня круглые глаза. Тогда я протянул ему письмо.

- Пану начальнику полиции. Передайте, пожалуйста, пану начальнику…

- Тю!-беззлобно удивился полицай. - Хиба ж я тоби прислужник, чи шо? Отдай в дежурку. Висьма кимната…

Я поднялся по ступенькам и прошел в коридор моей бывшей школы. Это удивительно, но дежурка помещалась именно в восьмом классе, в котором я учился год назад. Теперь, конечно, здесь не было никаких парт. У окна стоял стол из директорского кабинета, за столом сидел костлявый полицай с редкими отвислыми усами.

- Вот!-сказал я и, бросив письмо на стол, поспешно вышел из комнаты.

- Стой, хлопчик! Стой, бисов сын! - стул под дежурным заскрипел и ввалился.

Я был уже на крыльце, когда он меня настиг. Одной рукой полицай схватил меня за ворот рубахи, а другой закатил такую оплеуху, что перед моими глазами бешено завертелись круги.

- Ты от кого тикаешь? От кого, спрашиваю, тикаешь?- Дежурный втащил меня в мой бывший класс и снова влепил мне пощечину.

Я устоял на ногах, но в ушах противно загудело.

Не обращая больше на меня внимания, дежурный развернул мой листок.

- Это пану начальнику, не вам, - осмелился я заметить.

На лице полицая появилось страдальческое выражение.

- Нет, вы подывитесь на того неразумного хлопчика!- тоскливо сказал он. - Ему, бачьте, мало двух затрещин! Вин хоче, щоб его вынесли ногами вперед! Так я ж то могу сделать! Ще не поздно!

И, тяжело вздохнув, он стал читать мое письмо.

В ушах у меня все еще стоял гул, а сердце стучало где-то у горла.

Полицай читал, и густые брови его подымались все выше и выше. Наконец он вскочил и вцепился в мою руку:

- Идем до пана начальника! Слухай меня! Если ты в своей цыдуле набрехал, простись с маткой, простись с батькой, здоровкаться будешь с господом богом на небесах! Идем!

Начальник полиции чудовищно косил - зрачки его глаз сходились у самой переносицы, оставляя на виду белки с кровавыми прожилками. Он сидел в кресле, большой, грузный, ему было жарко, круглое бабье лицо его лоснилось от пота.

- Когда это было? - спросил он, сунув мое письмо в ящик.

- Сегодня, пан начальник.

- Я спрашиваю, во сколько часов это было?

- У меня нет часов, пан начальник. Только я помню, пан начальник, что на городских часах было начало девятого…