Олег Николаевич узнал, что его физиологические потребности — пища, отдых и так далее удовлетворяются на 85 процентов. Потребность в сопричастности, то есть в привязанности и любви, стыдно сказать, — на 50, это его в первый момент обескуражило; потребность в уважении, которая складывается из самоуважения и знаков внимания со стороны окружающих, — на 45 процентов, потребность же в самоосуществлении — на 15 процентов. Ему стало обидно. Он было даже к словарю потянулся, потому что подумал, что не так что-то перевел, столь низкий показатель его не устраивал, но нет, все точно. Он самоосуществился только на 15 процентов, однако, окончательно сложив все показатели, Олег Николаевич узнал, что относится к разряду людей в высшей степени благополучных. Все у него хорошо. Все в порядке, обычная норма осуществления — 5 процентов. Он превышал средний уровень втрое!

Вот так вот, неожиданно узнав про себя столь сокровенные вещи, Булыков посчитал возможным дать себе поблажку: там еще пятнадцать английских минут оставалось, позевал, развел руками и, кинув журнал на пол, выключил свет. В конце концов гениальные люди иногда могут позволить себе маленькие слабости. Журнал так и остался валяться на полу, наверное, те японки подняли его утром, но Булыков, вернувшись домой, помнил, что по тесту у него все благополучно. У него все хорошо. Умный ему попался тест, строго научный, сразу и видно.

Самолет прилетел в Москву поздно ночью, а потому, проснувшись в двенадцатом часу дня в пустой квартире, наполненной ярким солнечным светом и тишиной: дети в школе, жена на службе, Олег Николаевич разрешил себе не пойти в институт. Нет, он, конечно, позвонил Каурову, еле его нашел, поинтересовался, как обстановка, какие новости, рассказал, что полет прошел вполне благополучно, он, чертовски усталый, сейчас будет принимать душ, бриться, чиститься, затем пожрет чего-нибудь по-русски, но обязательно без риса и без рыбы.

— Надоело? — спросил Кауров.

— Да нет. За десять-то дней? Ничего. Я из принципа.

— Принципы у вас любопытные.

— А как же! Я вам, дядя Толя, такого порасскажу! Я «дайхатсушараду» видел. Рабочий объем девятьсот восемьдесят шесть кубиков, трехцилиндровый. Самый маленький серийно выпускаемый дизель.

— Отдыхайте. Потом расскажете. Интересная штука. Я читал.

— Тридцать семь лошадок.

— Двадцать семь киловатт, — тут же уточнил Кауров.

Булыков залез под душ. У него метода была: минуту вода ледяная, потом две минуты — почти кипяток, потом снова — ледяная, потом снова — кипяток, и так десять минут, после чего холодный пол в ванной кажется раскаленным. Он растерся жестким махровым полотенцем с изображением красномордого человечка в морской фуражке. Полотенце называлось — боцман Боб в память о незабываемой песне молодости: «В дверях стояла вся в смущенье Мэри, а рядом с ней — пузатый боцман Боб». Полотенце выдавалось в исключительных случаях, потому что жена Булыкова Лена любила порядок в танковых войсках, она родилась и выросла в семье военнослужащего и говорила мужу: «Я сегодня, Олежек, вышла на улицу без головного убора, и в самый раз дождь!» С Леной было легко и надежно.

Заглянул в холодильник. Там в большой эмалированной кастрюле стыл рыбный суп из консервированной сайры и на сковородке рядом — котлеты, двенадцать штук на пуд, с рисовой, круто сваренной кашей. Олег Николаевич принципиально ни к чему этому не притронулся. Хмыкнул. Заварил себе черного кофе, сготовил яичницу с помидорами. Позавтракал. Затем, воровато оглянувшись, набрал номер своей приятельницы, пианистки Наташи, женщины нервной, непростой. Когда-то что-то у них было, все на нерве, со слезами, с истериками, с телефонными звонками среди ночи, но тому много лет прошло, так что Олегу Николаевичу самому было неясно — то ли он хочет продолжения прежних отношений, то ли его устраивает то, что есть: понимание права каждого на свою, личную жизнь, уважение друг к другу и подчеркнутая корректность с глубоким мучительным подтекстом. Все осложнялось тем, что Наташа была интересной женщиной — тонкая брюнетка, вся на винте, чужая, красивая, именно такая, какую и положено иметь в приятельницах молодому, преуспевающему мужчине, — это Булыков четко разложил на составляющие. К тому же Наташа часто меняла место работы и мужей, и Булыков чувствовал свою ответственность. «Я тебя в хорошие руки должен передать», — говорил строго. Такой еще был аргумент.

Наташа оказалась дома.

— Добрый день, — сказал Булыков вкрадчиво, — я вернулся, солнышко мое.

— Здравствуй, месяц ясный. Как съездилось?

— Слеталось, уточняю. Отлично. Ты меня ждешь?

— Разумеется.

— Я приду, ожидай. Мне не терпится обнять тебя.

— У меня сейчас урок, ученик. Это час. Затем дай приготовиться, я давно тебя не видела. Ты, наверное, похудел? Тебя кормить?

— Похудел не очень. Но красив по-прежнему и элегантен, как… ну я не знаю кто. Да, про ученика твоего я слышал? Сколько ему? Сорок, пятьдесят? Женат? Дети?

— Оставь, это мальчик из Гнесинского.

— Будь осторожна. Особенно с мальчиками сейчас надо быть осторожней: знаешь какие оболтусы. Ты сказала: мальчик, у меня сердце оборвалось.

— Значит, я жду, — засмеялась Наташа. — Но ты еще позвони, когда будешь выходить. Или внизу, из будки.

— Вас понял.

— Чао, милый.

День выдался теплый, солнечный. Уже чувствовалось приближение осени, какая-то завороженная тишина возникала на каждом шагу, то деревом, вовсю желтевшей во дворе, то стриженым газоном у Никитских, заметно повытершимся, полысевшим, и вроде бы холодно было в тени, зябко по-осеннему, но глаза слепли, а на душе поднималась тихая благодать. Очень, между прочим, самодовольная, умиротворяющая. Опасная. Булыков в японском сногсшибательном костюме двигался неспешной походкой в сторону площади Восстания, где за высотным домом в старинном белом особнячке, давно предназначенном на слом, жила Наташа. У нее была уютная двухкомнатная квартирка, чистенькая, спокойная. В одной комнате стоял большой черный рояль, два кресла, старинный, красного дерева секретерчик с перекошенными от времени ящиками и ящичками, набитыми какими-то записками, старыми письмами, чулками, нотными страницами, пуговками, пуговицами, моточками цветной шерсти. Наташа все собиралась навести порядок, но руки у нее никак не доходили. Наташа устраивала личную жизнь, концертировала, выходила замуж, всякий раз за необыкновенных людей, меняла место работы и два раза в день, утром и вечером, прогуливала мерзкую собачонку, пуделя Артемона, к которому Булыков ревновал Наташу.

Солнце сияло совсем по-летнему, но не было ни изнуряющей летней духоты, ни сизого летнего чада над асфальтом. Дышалось легко, бодро. Булыков замечал на себе взгляды девушек и молодых женщин, улица Герцена лежала перед ним, вся ослепшая от осеннего золота. Все вокруг спешили, только он один достойно и не спеша совершал прогулку и как будто даже наблюдал за собой со стороны, как он двигается, элегантный, удачливый доктор наук, позволивший себе (имеющий право позволить) эдакое, почти пустое фланирование. «И праздность вольная, подруга размышлений», — такая при этом стихотворная строчка у него вертелась, забытая и вдруг всплывшая. «Праздность вольная…»

«Все-таки как интересно все устроено в этой жизни, — благодушно думал Булыков. — Главное, иметь в себе бойцовские качества. К этому — трудолюбие и целеустремленность и умение поставить перед собой цель, чтоб двигаться. Да, да, двигаться, не стоять на месте. Главная составляющая в параллелограмме жизненных сил — движение, а все остальное — благополучие, женщины, костюмы и галстуки приходит само собой. Бери, не надо! Делай дело, и все придет».

Он поднял голову, увидел впереди человека, явно лишенного бойцовских качеств. Тот шел вприпрыжку, широко размахивая длинными руками. На нем были обтрепанные брюки и сандалии из кожзаменителя с жестяными пряжками. В руке он держал старый портфель, а на голове у бедолаги боком держалась как-то деформированная летняя шляпа, какие надевают в июле многоопытные корявые в словесности агрономы, дающие интервью корреспондентам телевизионной программы «Время». При всем при том неуклюжий малый, судя по всему, был вполне доволен самим собой. Он даже будто бы что-то напевал под нос. И вдруг Булыкову показалось, что он его знает, где-то видел. В походке возникло что-то знакомое. И едва он подумал об этом, прохожий с портфелем обернулся, Булыков понял, надо немедленно исчезнуть, раствориться: такие встречи не входили в его планы. Внутренне он заметался, но поздно!