— Если мы не возьмем этого парня к себе, оправдания нам не будет! — сказал Кауров, и его всегда спокойное лицо дрогнуло. — Олег Николаевич, вы меня знаете, я просто так слов не кидаю. Так вот, я его расчеты, как мог, проверил, так у него допуски мне не всегда ясные, можно согласиться, можно поспорить, но конструкция его дозатора изумительна! Это ж надо, хитрец какой: хочешь бензин, хочешь газ, система питания одна, и только этот прибор… Немыслимо! Возможны разве что технологические трудности.

— Причем автомобиль запросто работает на бензине, на газе, на любом топливе! И переключение с режима на режим элементарно!

— Все понял. Понял, но не сразу, вначале сомневался. Надо тему через ученый совет провести.

— Тяжелехонько. Предварительно все уже утверждено. Пустых позиций нет.

— А если?

— Вот я тоже думаю: «А если?» Вы меня поддержите?

— Да, — сказал Кауров и пожал Булыкову руку, что показалось им обоим старомодным, но соответствовало величию момента. Они и приблизительно даже не представляли, какие неожиданные трудности, и совсем не технологического характера, возникнут перед ними.

Кауров ушел в лабораторный корпус, а Булыков долго ходил по кабинету, наконец решительно поднял трубку своего кнопочного телефона с памятью на сто номеров, позвонил Самому. Вот так вот сразу!

— Арнольд Суренович, вы бы могли принять меня по весьма важному вопросу?

— Вам немедленно или чуть погодя?

— Немедленно! — сказал Булыков. Конечно, немедленно! Он ничего не хотел откладывать. Он боялся растерять запал. Только немедленно, и никак не иначе! Нельзя терять времени. Он мечтал быть счастливым, как был счастлив инженер Ципулин. Такое бывает раз в жизни, это он чувствовал.

— Хорошо. Очень рад буду вас видеть у себя сегодня ровно в три часа пополудни, — устало сказал Сам и мягко повесил трубку.

6

— Да здравствует товарищ Ципулин! — неслось со всех сторон.

— Ура! Ура…

— Подсади, братва, героя труда!

— Да что вы, что вы, товарищи, — смущенно отнекивался Ципулин, и розовая краска заливала его прекрасное лицо. — Я, я, право… Я понимаю… Но не я один машины строил.

Парень в морском бушлате, шумный, веселый по поводу пролетарского праздника, ударил чечеткой: «Эх, яблочко, да на тарелочке, два матроса подрались за одной девочки…» Ему замахали: «Давай другую».

А в столовой на только что сколоченной деревянной сцене синеблузники маршировали, размахивая красным флагом.

— Хорошая песня, — сказал Петр Платонович Кузяев и, наклонившись к сыну, сидящему рядом, зашептал: — Надо тебе, Степка, гармоню купить. Куда как хорошо! Я тебе гармоню куплю…

На него зацыкали:

— Дайте слушать! В самом деле, Петр Платонович, как несознательный.

— Виноват, виноват… — и прошептал совсем тихо в Степино ухо: — Я тебе куплю. Вспомни мои слова!

Когда выходили из столовой, задержались у новых грузовиков. Толпа вокруг не редела. Все свои, автомобильщики. Интересно. Степа подобрался совсем близко к первому грузовику, чуть было даже на подножку не прыгнул. Грузовик ему понравился. Высокий, со срезанным вперед капотом, с запасным колесом на боку кабины, АМО-Ф-15 выглядел солидно, мощно. От него пахло бензином, свежей резиной, краской, и было обидно, почему тот дядька на Театральной площади не поверил, что эти грузовики сделаны на АМО. Думал, заграничные. Привезли.

Сразу после праздников у себя в опытно-показательной школе при заводе «Динамо» Степа рассказывал дружкам о новых автомобилях.

Дружков у него было два, Дениска Шелапут и Витька Оголец.

— Теперь мировая буржуазия присмиреет, будет ждать весны, — сказал Дениска, а Витька ничего не сказал, потому что приближались морозы, вот-вот должна была стать Москва-река, и, значит, пора наступала готовиться к кулачным боям. Эти два события — новые автомобили и начало кулачных боев — наложились вместе. И этого было многовато.

Зимой каждый выходной с утра дрались на льду симоновские с даниловскими, первых морозов ждали с нетерпением. Оттачивали мастерство, чтоб не осрамиться. Учились бить «с бацу».

В тот день была теория. Сидели на Восточной улице, и школьный работник, шкраб Семин, долговязый, в сатиновой толстовке, объяснял, что такое электричество.

— Спросим себя, — объяснял Семин, — что такое электричество? И чтоб ответить на этот вопрос, мы должны вернуться в древние времена, когда первобытные люди в своих пещерах замечали, что ежели один предмет потереть о другой предмет…

— Слушай, Кузяев. — Витька ткнул Степу локтем. — Пощупай мускул. Я гири поднимаю. Чтоб шофером быть, сила нужна.

— Здоров!

— Стенкой пойдем, я закоперщиком стану.

— Товарищи! Товарищи будущие рабочие. — Семин постучал по столу сухим пальцем. — Прошу тишины. Я вам даю знания!

Витька заерзал на лавке, глаза его выражали полное внимание к словам учителя. ,

— Товарищи, ежели потереть один предмет о другой, вот я беру расческу, — продолжал Семин, — мы имеем явление электрического притягивания.

— Э, Кузяев, — шепнул Дениска, глядя на Семина, — как думаешь, а можно на новый грузовик броневой корпус поставить?

— Ясно, можно. О том и речь.

— А в башню пушку или пулемет. Ды, ды, ды, ды…

— Тише ты, шкраб смотрит!

Еле дождались конца занятий и, как прозвенел звонок, дообсудили все проблемы на улице. Но Степа задерживаться не мог, надо было сбегать за мясом в кооператив и еще купить гречневой крупы, отец собирался варить кашу. Утром Петр Платонович вымыл большую кастрюлю. Мыл, удивлялся:

— Хороший анкерок. На полведра будет, а чего мы в нем варили, Степан, последний раз?

— Щи, папа.

— Щи-то щи, да отчего запах рыбный?

— Так ты в нем тельник свой стирал!

— Не, Степа, тельник я в другой кастрюле…

Степа купил мяса, крупы и уже к бараку своему подходил, как вдруг возник перед ним кулачный боец Федор Кириллович Чичков.

Чичков работал мозольным оператором в банях на Даниловской стороне, но был за симоновцев. Когда-то еще в царские времена он и сам дрался. Про него говорили, был знатным бойцом, крепким рукосуем. За удар «с бацу» платили ему большие деньги. Тешил он душу у Бабьегородской плотины, у Пресненской заставы, за Лефортовом, на Ключиках. Тогда кулачные бои в Москве очень любили. Загодя в трактирах обсуждали, какого бойца куда поставить и как начинать.

К тридцати годам Федору Кирилловичу выбили все зубы, нос свернули на сторону. «У меня сикилет аш в семи местах переломанный», — рассказывал он ребятам, и переломы давал щупать сквозь рубаху. А к Степе имел особое расположение.

— Ну что, Кузяев, скоро в бой подем? Размахнись, рука…

— Да надо бы. Пора уж, — солидно отвечал Степа. Ему нравилось, что Чичков разговаривает с ним, как со взрослым.

— Лед-то уже хороший. Ты, Степа, сегодня с ребятами ко мне подбегай, я вас поучу, как бить надо. В дыхало бей! Э, Э…

Кулачный боец принимал боевую стойку и резко двигал правой снизу.

— О! Эх! Усек?

— Усек.

— Приходи. А то у даниловских Кузьма-то твой шею разъел, сегодня встретил, ушей со спины вовсе и не видать. Какавом кормят. Одолеют вас, всему заводу позор и принижение.

А познакомился Степа с Федором Кирилловичем прошлой осенью. Ходил Чичков по дворам, искал работу. «Стрижем, — кричал, — бреем… Поросят… котов… скопим… Мозоли, потертости кожи… сничтожаем, лечим…»

У тети Мани был кот Салават, красавец с раскосыми татарскими глазами и розовым атласным носом. Соседка боялась, что кот пойдет однажды на свидание и его украдут, лапочку. Она выглянула в окно, крикнула Чичкову, чтоб зашел.

Федор Кириллович зашел, открыл свой походный чемоданчик, выложил на стол чистое вафельное полотенце, разложил железные инструменты, зажег спиртовку. «Красавчик, гусар у вас…» — похвалил Салавата. Достал старый подшитый валенок и в одно мгновение сунул кота мордой и передними лапами в широкое голенище. «От оно!» Мелькнула в ловких пальцах холодная сталь, кот засучил лапами, Федор Кириллович прижег ранку ваткой, смоченной в спирте, дал Салавату возможность задним ходом рвануть из валенка, тот ядром шарахнул в угол над комодом, издав при этом рычащий звук. Шерсть на морде стояла дыбом. Федор Кириллович смотрел ласково, вытирал ваткой руки.