— Лориган, Коти… Лориган, Коти…

Оглянулся, увидел женщину явно из бывших. Шубка на ней была поношенная и серый крестьянский платок.

— Лориган, Коти…

— Чего меняешь? — спросил. Тогда не продавали, меняли.

— Духи.

— Нам не надо. Нашла товар, барыня.

— Лориган, Коти…

Афанасий Ильич сидел на порожке своей будки, не спеша сучил дратву, подшивал заказчику валенки. Жизнь у него почти что наладилась. Он уже и знакомства нужные завел, и краденое потихоньку скупал, жратва появилась, начал подкармливать голодных Яшкиных детишек.

Вечером закрывал будку, а та в вытертой шубке все еще ходила по рынку.

— Лориган, Коти…

— Тебя как зовут? — спросил, откидывая пальто и надежно укладывая ключ в карман.

— Аглая Федоровна.

— Выходит, весь день без почина.

— Выходит, так.

— Кушать хочешь?

— Хочу, — сказала и глаз не подняла,

— Идем со мной. Чего так мерзнуть…

Он привел ее к себе, поставил вареной картошки и хлеба. Сам отвернулся, вспомнил того толстого генерала. Вышел. В дверях сказал:

— Давай наворачивай. Я сейчас… — И, когда вернулся, она уже прибрала на столе, сидела, грела над печкой озябшие руки. Пальцы у нее были длинные, гонкие. Сразу видно, дворянские пальчики, голубая кровь. Бриллиантики да изумрудики растеряли, а жрать-то оно всем хочется, что белая кость, что черная…

— Спасибо.

— Пожалуйста вам.

Уходить из тепла на мороз она не спешила, но и не заискивала перед ним и расплачиваться никак не собиралась, сидела молча, смотрела на него без страха, будто он и должен был ее кормить так вот за спасибо.

— Где живешь, Аглая?

— Где придется. У знакомых живу. Когда у кого.

— Не сладко.

Ее мужа, полковника, убили еще в шестнадцатом в Карпатах, она рассказала. Сама жила в Петрограде. В Москве задержалась случайно, приехала с подругой, тоже офицерской вдовой, вместе хотели пробираться на юг — к своим. Подруга заболела тифом.

Он постелил ей у печки. Отдал свою подушку, одеяло, сказал: «Стелись», — и вышел помыть посуду.

Когда вернулся, она рванула одеяло на плечи, охнула.

— Ну, Аглая, это ты очень зря… Я других апартаментов не имею. А что касаемо тебя, приставать не буду. Лягу вон в сторонку, шутки с вашей стороны…

Лег в углу на пол. Задул лампу. Тук, тук, тук стучали часы. И сердце вдруг застучало. Тук, тук, тук…

— Спите, Аглая, я ведь не из тех, знаете, кто за котлету под юбку лезет.

Она ответила не сразу. Он уже засыпал, когда услышал:

— Дома меня называли Эглей.

Так вот и стали они жить вместе. И было им хорошо. Она все умела. Топить печку, «буржуйка» у него стояла, в самом деле буржуйская роскошь, железный бак с дверцей для дров и труба в окно, три колена для тепла.

Дрова все попадались сырые, промерзлые, ни огня, ни тепла. Дым глаза ест. Утро серое встает над Москвой. Снега на весь мир. Холодно. Неприютно. Из всех щелей сквозит. Поди-ка растопи. А она умела. Раз, два — и готово. Золотые руки у женщины. Быстрые, ловкие. Кто научил ее варить суп из селедки, жарить картошку на воде? Он спрашивал:

— Где сподобилась?

Она отвечала:

— В пансионе.

Другая бы рыдала неутешно денно и нощно навзрыд, вспоминая через слово прежнюю жизнь, а эта хоть бы что. Стирает, шьет, пол скребет, стены белит, травит клопов почем зря. Не маменька же ей все это показала, не муж полковник приучал.

— Ваше сиятельство, откуда это в тебе?

Она мыла пол, поправила мокрой рукой волосы, чтоб в глаза не лезли.

— Афанасий Ильич, русские бабы везде одинаковые. Что в дворянстве, что в крестьянстве. На женщинах Россия держится. Мужчины у нас, не в обиду вам сказано, по большей части непутевые.

— Ловко руки у тебя пришиты, а говоришь — благородная.

— Обманываю, Афанасий Ильич. Лгу за кусок хлеба.

— Ну зачем так, — он растрогался, — кто ж попрекает…

И вот теперь она жила в Сокольниках, в собственном домике, учила детей ответственных работников музыке и хорошим манерам, а он приезжал к ней по выходным на трамвае. Опять же, чтоб не травить гусей. В будни они встречались в других местах.

— Сдается мне, грек Папаянаки таким же макаром, как у меня, взял деньги у Федюшова и у Киссельгофов и хочет, подлец, слинять. Как сон, как утренний туман, чтоб, значит, с концами.

— Главное, ты не нервничай, давай подумаем, что можно предпринять. Это ведь как на войне. Купец тот же воин.

Вспомнили о прошлогоднем деле со взятками в Моссельпроме. Там Папаянаки проходил свидетелем. Свидетелем и только, но если бы следствие получило кой-какие материалы, которыми располагал Афанасий Ильич, коварный грек незамедлительно загремел бы на Соловки. Это в лучшем случае.

— Объясни его супруге, что, обидевшись, ты не совладаешь с собой и сможешь поставить в известность заинтересованную сторону, — посоветовала Аглая Федоровна. — Это, конечно, не симпатично, но пятнадцать тысяч — достаточная сумма, чтоб пойти на такой шаг.

— Подлый мужик!

— Коммерция. Свои законы. Но ты не нервничай. Многое должно измениться. Ты еще меня вспомнишь, быть тебе, Афоня, директором-распорядителем Ново-Московского купеческого банка. Хочешь? Дарю. Большевики должны пойти на уступки.

— Когда, Глаш? Когда? Твоими бы устами.

— Может, уже в этом году, — сказала она весело. — Возьмут да объявят новый декрет к седьмому ноября. Четыре дня осталось. Сегодня какое? У них все разваливается. А людей кормить, одевать, обувать надо, возить, лечить…

— Ты ведь, как оно по логике смотришь.

— А почему нет? Восстановить ничего не могут.

— Если так, четыре дня осталось…

— Больше ждали.

4

Если бы за рулем сидел не Ципулин, а другой кто-нибудь, получилось бы гораздо хуже. Но Ципулин, бывший начтех автороты, несмотря на усталость, за какую-то секунду, до того, как понять, почувствовал инженерным нутром, что с машиной неладное, и инстинктивно, не убирая скорости, — на нейтраль ни-ни! — мягонько нажал на тормоза. А как нажал, тут его и понесло.

Лопнул шаровой палец рулевого управления, грузовик вильнул в сторону. Сборщиков, стоявших в кузове, свалило с ног. Никто не пострадал. Схватили оказавшегося рядом сонного извозчика, велели гнать на завод. «Выручай, дядя!»

Управляющий Георгий Никитич в это время спал в своем кабинете. Лежал на диване, накрывшись драповым пальто, и посапывал, как маневровый на малых парах.

Сапоги он стянул, байковые портяночки навернул по-солдатски на голенища, чтоб просохли, только прилег, подоткнув пальто, тут-то и началось:

— Георгий Никитич! Товарищ управляющий, авария!

— Авария!

Королев сел, скинул на пол босые ноги, глядел ошалело.

— Георгий Никитич, все живы, но вот автомобиль…

— Макаровский уехал? — спросил управляющий.

— В заводе.

— Сюда его ко мне. Машину на буксире доставить. — И встал. — Где машина?

— Уже везут. Кузяев поехал. У Спасской…

Водой из графина Георгий Никитич сполоснул лицо, вытер носовым платком, лужу на полу растер ногой, черным хромовым сапогом, сел за стол. Готов.

Стол был широкий, черного дерева, не стол — плацкарта. Георгий Никитич давно собирался его сменить, но все руки не доходили до стола. Он завхозу жаловался, вся обстановка в кабинете сильно его раздражала. Диван, обшитый черной кожей, кресла тоже кожаные — и сидеть-то в них холодно, и смотреть-то нерадостно. Шкафы, стулья — все черного колера. На столе пудовый бронзовый прибор, из него при хозяйском подходе вкладыши под коленвал точить. С жиру бесились, буржуи, мать их в ружье!

Вошел Макаровский с глазами, красными от бессонницы.

— Сергей Осипович, чего там? Как понимать?

— Глупости, шаровой палец. Всю партию сейчас переделаем. Это не составит труда.

— Сколько ж можно, то нос, то фост!

— А вы как хотели? 

— А я порядка хочу!

И тут сдали нервы у Георгия Никитича, шарахнул на стол револьвер. Не надо бы, конечно, грозить Макаровскому, но уж так получилось. Под горячую руку.