- А я не гордый.

Она пристукнула ладонью о стол (жест Вадима).

- Я запрещаю говорить так! Откуда у тебя эта фраза?

- От собачки, - сказал Алька, хитро косясь на нее.

С недавних пор у сына появились свои знакомые. Вчера во дворе, когда она вела его за руку, вырвался, побежал за каким-то пьяным: «Дядя Вася, это моя мама!» - «Какой еще дядя Вася? - допытывалась она. - Где ты с ним познакомился?» - «У меня ужасно много знакомых», - ответил Алька. Может, «я не гордый» - от дяди Васи?

- Человек должен быть гордым, - сказал Кира.

- А воспитательница Марья Даниловна говорит, нельзя быть гордым.

- Я говорю не в том смысле, что она, - сказала Кира. - Нет, пожалуйста, не отделяй картошку, ешь вместе с подливкой.

- Я только мясо.

Она своей вилкой перемешала его еду, и он насупился, отодвинул тарелку.

- Ешь! - прикрикнула Кира. - И давай все же обсудим этот вопрос.

- Ты гордая? - спросил сын.

Она не успела ответить, как он снова спросил:

Потому что не хочешь, чтобы папа вернулся из командировки?

У Киры защипало лоб и щеки.

- А почему у тебя красные пятна, - спросил Алька. - Разве ты уже выпила никотинку?

Она быстро проглотила последний кусочек мяса, налила сыну кисель и вышла из кухни.

- Не надо быть гордой! - закричал вслед Алька. - Я не хочу, чтобы ты была гордой!..

…Какие это были годы, особенно последний, когда его сделали начальником отделения!.. Он возвращался домой ночью и приносил с собой чужие, враждебные ей запахи. И ночью за ним приезжали на милицейской машине. Сколько он спал?.. Он, кажется, за-был, что у него семья, он и не думал о семье.

«Надо купить картошку, Вадим». Он смотрел на нее с удивлением. И никакой картошки не покупал. У нее тоже была работа и, кроме работы, были дом и сын и он, Вадим. И она как-то справлялась с этим. Не могла справиться с другим.

Он забыл о ней. Ложился в кровать чужой, насквозь пропахший табаком, засыпал мгновенно. Устал, твердила себе Кира. Смертельно устал, вот и все. А в голову лезли гадкие и жалкие мысли… Случалось, она звонила вечером ему на работу, а ей отвечали, что он уже ушел. Он являлся ночью. Ничего не скажу, обещала себе Кира, но видя, как жадно он глотает холодный борщ, язвительно спрашивала: «Разве тебя не покормили там, где ты был?» Перед глазами ее всегда стояла Светлана…

- Кончится тем, что я перестану тебя уважать, - сказал он однажды. - Нет, хуже: ты сама перестанешь себя уважать.

Вадим прощал ей упреки и злые слезы и даже визиты в министерство, к его начальству, с нелепой просьбой перевести его на другую работу. Не мог простить одного: недоверия. Недоверия он никому не прощал. С детства.

Вадим учился во втором классе, когда в учительской кто-то разбил окно. Во время урока учительница посылала его за журналом, и подозрение пало на него.

- Я не разбивал, - сказал Вадим.

Дома ему верили, и он ожидал, что и в школе его слова будет достаточно.

Учительница не поверила. Не отпустила домой. Уже на второй смене уроки шли, а Вадим все стоял в учительской, смотрел удивленно - чего от него хотят? Сказал ведь: не разбивал.

- Сознайся, Ивакин, и мы тебя сразу отпустим,- говорила учительница. - Сознайся. Нехорошо упорствовать.

Вадиму надоело слушать и обидно стало. Подошел не спеша ко второму, целому стеклу, взял в руки цветочный горшок (учительница не двинулась, смотрела, как загипнотизированная) и не очень уверенно, неловко как-то сунул его в стекло. Послушал, как зазвенело, обернулся, сказал:

- Теперь вот разбил.

Какой шум подняли тогда в школе! Его с отцом вызвали на педсовет. Отец стоял перед учителями, опустив голову, а Ивакин-младший смотрел на всех безвинными, бесстрашными своими глазами и слушал спокойно, будто не о нем говорили.

Потом все шло у него хорошо и гладко, только в восьмом классе ровный нрав Вадима сделал еще один скачок в сторону.

Появилась в классе новая историчка. Вызвала Вадима, поставила четверку. И на следующем уроке вызвала. Снова четверка. У большинства ребят не было еще ни одной отметки, а его вызвали в третий раз подряд. Урок Вадим знал, но отвечать отказался. Так появилась в его дневнике первая двойка. Вадим перестал ходить на уроки истории.

- Хочешь, чтобы тебя исключили из школы? - спросил директор.

- Он хочет, чтобы я ушла! - сказала историчка и расплакалась.

Ничего подобного Вадим не ожидал и зла на нее не таил, просто не хотел отвечать по истории, потому что это был не опрос, а допрос: честный ли ты человек, Вадим? Учишь уроки, когда уже есть в журнале отметки?

Она заплакала, и ему стало совестно перед ней и самому непонятно, чего он, собственно, упорно так добивался…

«Неужели тебя не покормили там, где ты был?..»

Не надо бы Кире говорить этого. Вадим отчужденно смотрел на нее и долго, очень долго потом не отходил душой…

…Я не хочу, чтобы ты была гордой, сказал Даже Алька думает, что из-за нее не возвращается отец, что она виновата. Подрастет сын и обвинит ее, Киру. Ее одну.

Что же, мне не привыкать, подумала Кира. С детства судьба меня бьет, и так будет до самой смерти.

А может быть, можно было как-то иначе?.. - кольнула мысль. Может быть, если бы я сумела иначе, то и Вадим?..

Кира задумалась на мгновение и тотчас решительно тряхнула головой. Нет, она ни в чем не виновата. Она все делала для того, чтобы остаться вместе. Она старалась принимать Вадима таким, какой он есть. Это он не принял ее - такую. Он хотел, чтобы она отреклась от себя, от своих волнений и требований, чтобы полностью приняла его жизнь, его мир, как свою жизнь и свой мир. И при этом еще улыбалась. Этакая Душечка. Да-да, он никогда и не пытался понять ее. А ведь именно он знал ее с детства. Знал все несправедливости, которые обрушивала на нее судьба, все обиды. Знал - и не хотел знать. Не хотел помнить. Не могла же она всякий раз напоминать ему, плакаться: я и без того вся в синяках, хоть ты не бей… Он как-то упрекнул ее: не может посмотреть на его работу его глазами. А он хоть один раз влез в ее шкуру? Ощутил ее постоянную тревогу? Он - сумел?

«Вся моя жизнь - самоотречение и боль, - думала Кира. - Видно, есть люди, избранные судьбой для заклания. Нужна жертва, чтобы искупить счастье такой Светланы. В жизни во всем равновесие, мое горе - ее счастье. Третьего не дано».

30

Как ни убеждала себя Кира после встречи в кулинарии, что все кончено, Вадим ушел ради Светланы и поздно что-то решать и предпринимать, всё внутри взбунтовалось в ней против этого «кончено». Она металась по дому, то садилась за письмо к Вадиму и разрывала листок, то бросалась к телефону, чтобы сказать Вадиму: опомнись! У тебя сын!.. Наконец быстро оделась, отвела притихшего Альку к соседке и поехала в центр, на проспект Ленина, где жили Шевченки.

В семье Шевченко Кира чувствовала себя хорошо и свободно, как нигде больше. Может быть, потому, что семья эта очень напоминала семью Ивакиных, в которой Кира, по сути, выросла. Кроме стариков, как мысленно называла Кира Шевченко и его жену («старикам» было едва за пятьдесят), здесь жили младшие сыновья, еще школьники, и старшие, приемные, сыновья, имевшие свои квартиры и семьи, тоже жили здесь: каждый вечер за столом собиралась вся семья, молодые засиживались допоздна и часто оставались ночевать - на полу, постелив спальные мешки. Друзья приходили в этот дом, когда кому заблагорассудится, никто, пожалуй, не удивился бы, обнаружив утром на полу в столовой незнакомого парня, только спросил бы: «Тебя как зовут? Ну, пошли завтракать». Кира до сих пор не могла разобраться, кто к кому здесь приходит - все были вместе, и нередко друзья детей забегали к Вере Петровне «на минуточку» и околачивались на кухне часами, пока она готовила.

Вера Петровна располагала к откровенности. Как никто другой, она умела слушать и судила строго, без скидок, казалось, без жалости. Самым ершистым и строптивым позволяла себе говорить все, что думает, и там, где другого не дослушали бы до конца, где возмутились бы и взорвались: «Не поучайте!», ее дослушивали и в другой раз приходили - поговорить.