Вечером Максимов появлялся в Ленинской комнате, чтобы потолкаться среди курсантов, послушать их разговоры. И музыку послушать. Он страстно любил Моцарта, все пластинки из дома перетаскал в школу. «Мы живем на свете для того, чтобы совершенствоваться», - часто повторял он слова девятнадцатилетнего Моцарта.

К Моцарту Вадим вначале был равнодушен, его притягивал Максимов. Николай Николаевич музыку слушал молча, прикрыв глаза› и Вадим вглядывался в его желтоватое морщинистое лицо, пытаясь понять, что он чувствует сейчас, о чем думает, как звучит для него Моцарт. Иногда Вадиму казалось: с Моцартом к старику приходит Аленка, это ей улыбается Николай Николаевич, смежив веки. И он, Вадим, тоже стал видеть Аленку - то в дремучем лесу, когда ветер валит деревья в бурю, то на солнечной поляне среди одуванчиков. Дунет Аленка - и летит, летит по воздуху веселый и легкий одуванчиковый снег…

Потом он перестал видеть Аленку и Максимова разглядывать перестал. Слушал, позабыв о Максимове, он уже любил Моцарта независимо от Максимова. И Николай Николаевич понял это. Все чаще он стал обращаться к Вадиму, наклоняясь всем корпусом вперед, горячо шепча ему в ухо: «Нет, ты скажи, где еще так поют кларнеты и флейты?» А в моменты октавных пассажей и особо сложных ритмических фигур только покачивал головой: не всякому музыканту это исполнить под силу.

Однажды Максимов принес новую пластинку-концерт Моцарта для фортепьяно с оркестром. Движением руки пригласил курсантов сесть поближе.

…Холодно, мрачно, жутко вокруг. Струнные и духовые инструменты звучат настороженно, угрюмо. Все насыщено ожиданием бури. А вот и сама буря, неистовая, все рушащая. И надо прорваться сквозь нее, непременно надо прорваться. Где-то там, вдали, в хаосе бури, еще неуверенно и робко прозвучала светлая нота, словно солнечный лучик блеснул во тьме. Тянется этот лучик сквозь бурю, и буря стихает, смиряется. Но отчего же осталась скорбь?.. Что-то утеряно, подумал Вадим. Повалены деревья, смяты цветы…

- Это гобои и фаготы, - вполголоса заметил Максимов, словно вопрос Вадима услышал. - Им отвечают флейты… Да, скорбь… Но слушай-сейчас вступят струнные… Вот оно: раздумье, успокоение… Человек победил бурю, он истомлен, измучен, но он стал мудрее…

С первой зарплаты Вадим купил радиолу. И пластинки. Конечно, Моцарт. Все, что мог достать.

- Из всей серьезной музыки эта - самая несерьезная, - говорила Кира. - Виртуозность всегда легкомысленна. Чему он радуется, твой Моцарт? Что торжествует?

…Вадим поднимался по широкой лестнице школы, то и дело задерживаясь. Сначала его остановил замполит, порасспросил о работе, затем библиотекарь, пожилая женщина, в годы его учебы очень благоволившая к нему за его любовь к книге. Потом ему повстречался полковник, начальник первого курса. Как всегда, подтянутый, моложавый, в идеально сшитой и отутюженной форме. Наконец Вадим добрался до последнего этажа и сразу увидел Максимова в его неизменном черном костюме. Рядом с ним, понурясь, стоял курсант. Уши его ярко горели.

- Здравствуй! - Максимов быстро пошел Вадиму навстречу. - Болел, понимаешь, а тут отлучка, - Николай Николаевич кивнул на парня. - Сегодня возвратился с гауптвахты. - Парень уныло смотрел в сторону. - На физзарядку вышли двое, а в часы самоподготовки полковник застал на месте шесть человек. Нельзя болеть, понимаешь… Ну идем, идем, совсем редким гостем стал ты в школе. Идем!

Непривычно многословный и суетливый, Максимов крепко взял Вадима за локоть и повел по лестнице вниз. Открывал двери кабинетов, приговаривал:

- При тебе этого еще не было! Все оборудование новейшее.

В коридоре ткнул пальцем в составленные под стеной кресла:

- Пюпитры. Столы выбросим, вместо стульев - кресла с откидной доской сзади… Пойдешь со мной, у меня сейчас практические занятия.

У Вадима вырвалось:

- Я думал, вы свободны!

- Ничего, ничего. Посидишь, задачку решишь - тряхнешь стариной. Идем, идем, не раздумывай, все равно не отпущу.

«Волнуется, - подумал Вадим, - отчего он волнуется?..»

Прозвенел звонок. Вслед за Максимовым Вадим вошел в класс.

- Товарищ преподаватель, четвертый взвод готов к вашим занятиям по советскому уголовному праву. Докладывает дежурный курсант Иванюк…

Вадим улыбнулся: собственной юностью повеяло на него. Кивнул курсантам и прошел в конец класса, сел за свободный стол. Зачем Максимову понадобилось приглашать его?..

Все было, как в его бытность курсантом. Читали по тетрадям домашнее задание, спорили. Особенно рвался с места сидевший перед Вадимом белобрысый паренек по фамилии Капуста.

- А я не согласен! - почти кричал он. - Я по шестьдесят пятой задаче свое личное мнение имею. Разрешите мне! - и он пулей вылетел к доске.

- В действиях Ситниковой я усмотрел преступную небрежность. Она не предвидела общественно опасных последствий… - И пошел, пошел… Назвал десятую статью кодекса.

- Девятая! - нечаянно подсказал Вадим, покраснел и сам себе удивился. Стоит сесть за парту, и ты уже ученик со всеми вытекающими отсюда последствиями.

И снова потянулись вверх руки, и снова кто-то горячий закричал:

- Разрешите мне! Я совсем не согласный с Капустой. Надо еще добавить за тракториста - оставил трактор работающим без досмотра. Я еще за тракториста скажу!

- Поняли вас, - сказал Максимов.

- Та не, я же не только за тракториста! Разрешите мне!..

Вадим смотрел, слушал, и волнение охватывало его. Он снова ощущал себя курсантом, и мысль о том, что можно открыться Максимову, закралась в голову… Сесть рядом и все рассказать: о Светлане и Кире, о своей тоске по сыну. Может быть, как в былые годы, многое прояснится…

А у доски отвечал уже новый курсант, высокий, худощавый. Похожий на него, Вадима.

- Ситникова виновна, - уверенно говорил парень. - Форма ее вины - неосторожная вина в форме преступной самодеятельности… тьфу, самонадеянности. Не умеет управлять трактором, но садится за руль и легкомысленно надеется, что работницы отбегут в сторону. Капуста стоит за преступную небрежность, но это неверно. Разве Ситникова не предполагала?.. Предполагала! Но надеялась, что несчастного случая не произойдет. Однако то, что трактор двигается, что им можно задавить людей, ей ясно. Так что тут речь может идти только о преступной самодеятельности… тьфу, самонадеянности.

И снова руки. На практических занятиях у Максимова всегда лес рук и отчаянные споры. Вот кто-то заявляет во всеуслышание: «А я не убежден, у меня свое мнение!..» Максимова это не раздражает. Он дает курсантам высказаться, поспорить. Наконец, берет слово сам. И то, что казалось спорным, становится формально четким и ясным, и курсанты слушают, не отводя от преподавателя блестящих глаз, и самый большой спорщик, отстаивавший противоположную точку зрения, вдруг изрекает изумленно: «Так это ж, как дважды два!..»

Занятия окончились. Максимов прочел отметки. Прозвучало обычное: «Встать. Смирно. Вольно. Перерыв…» И Вадим с Максимовым вышли в коридор.

- Теперь я свободен, - сказал Николай Николаевич. - Идем ко мне.

Вадим порадовался, что никого из преподавателей в кабинете нет и можно поговорить. Мысль о том, что он расскажет Максимову о личном, не покидала его. Смог же он в свое время выложить Николаю Николаевичу все о себе, Светлане и Кире. Это Максимов сказал о Кире: слишком она сосредоточена на своем, личном, надо бы ее подключить и к другим источникам питания… Он, Вадим, возразил: Кира отлично учится,

будет хорошим врачом. А ведь Николай Николаевич был прав…

Вадим взял со стола тетрадь заочника, полистал и отложил. Он уже понял, что не сможет ни о чем рас-сказать Максимову, и был огорчен этим. Странно вел себя и Максимов: хмурился, смотрел в Сторону. Оживленность его как рукой сняло.

«Зачем он меня вызвал?» - в который раз думал Вадим, уже досадуя на старика: бросил все дела, потому что Максимов сказал «надо». А что «надо» ‹- по коридорам бродить, пюпитры смотреть? Или на практических занятиях присутствовать, старые задачи решать?..