«Взял бы и поцеловал,-со страхом подумала Томка. - Надо же - во всем доме одни». Они уже полгода смотрят друг на дружку в школе, Женька первый записку прислал: давай дружить..
Когда она уходила, Женя сказал:
- Ты каждый день приходи, пока каникулы.
Она полдня бродила по улицам и то улыбалась, то хмурилась, терзаясь мыслью, нравится она Жене по-настоящему или нет и что будет завтра. Если девочка и мальчик нравятся друг другу, долго надо ходить вместе или можно сразу поцеловаться? И что таксе девичья гордость? Если мальчишка не нравится… А если очень нравится? Больше всех на свете? Разве быть гордой- значит притворяться? И вообще -почему говорят и пишут «девичья гордость», а у ребят что - гордости нет? Человеческая гордость одна для всех…
Утром она опять была у Жени. Сидели, взявшись за руки, и молчали. А когда она уходила, Женя сказал: «Кончим школу, вместе поедем учиться». Значит, и он не может без нее?..
Выбежала на улицу счастливая и незнакомому пожилому мужчине так радостно крикнула: «Салют!» - что он остановился в изумлении, приподнял шляпу и потом смотрел ей вслед, очевидно, соображая, что же это за девочка и что хорошего он мог ей когда-то сделать? А она бежала и оборачивалась и на углу помахала ему рукой. В магазине с табличкой «Закрыто» толкнула дверь, сунула руку и перевернула табличку. Тетка в халате погрозила ей пальцем, она засмеялась и побежала дальше. Навстречу ей попалась собака рыжая, веселая, хвост-метелку вверх задрала. Томка свистнула, и собака побежала за ней и бежала бы до самого дома, если бы Томка не шуганула ее: дома ее ждала Тучка. Ребятишки катались с горки на санках, Томка попросила у них санки и съехала вниз, а потом посадила перед собой самого маленького и съехала с ним еще раз. Увидела: учительница кипу тетрадей тащит. Учительница, к Томкиному огорчению, была молодая, но Томка все равно подбежала к ней: «Я помогу, а?..»
В тот вечер она пристала к квартиранту с вопросами. О главком рассказать не решилась, вертелась вокруг да около.
- Человек на ракете обгоняет время, так? Это в космических масштабах. А в наших, земных, маленьких?.. Может он обгонять время, ну, сам себя обгонять?
Вадим не понял.
- Ну, не физически - обгонять, как в космосе, а - так, ну - так, понимаете? Если все ходят, а он бежит? Если все десять книг прочтут за месяц, а он - сто? Если все в двадцать влюбятся, а он, - в пятнадцать?
- Нет, Томка. Нельзя обогнать самого себя. Обокрасть - можно.
- Бу-га-га!
- Я серьезно говорю. Не ходить, а бегать - жизни не увидишь, промчишься мимо. Прочесть сто книг за месяц - значит не прочесть ни одной, все сто потерять. Полюбить в пятнадцать?.. - Вадим задумался. - Ив пятнадцать можно полюбить по-настоящему. И даже раньше. Но в пятнадцать и ошибиться легко - ив человеке и в самом чувстве.
- Почему?
- Жизни не знаешь. Людей не знаешь.
- Знаю!
- Видел я девушку… Полюбила гада. С тех пор лет шесть или семь прошло, а она… Любви, говорит, вообще нет, одна физиология. Легко встречается с парнями, легко их меняет… И все это - на глазах у младшей сестры, девятиклассницы. Вера из-за нее школу бросила, а Колька, братишка… - Вадим уже говорил не о том - его тревожила судьба Нины и Веры, но Томка чутко уловила грань - что говорилось о том и что - не о том, и перебила.
- Так это не она себя обокрала - ее обокрали, обманули!
- В пятнадцать обмануть легко… И знаешь, Томка: то, что приходит к взрослым как счастье, для подростка может обернуться бедой.
- Значит, сиди и беды бойся? - Томка усмехнулась. - И мальчишек гони?
- Не надо гнать. Дружите. Только и торопить ничего не надо.
- Резина у вас получается! - рассердилась Томка. - Не торопите, дружите, тяни-и-и-ите!.. Вы вот не обокрали себя, взрослым влюбились. И все равно разошлись. Почему вы разошлись с женой?
Теперь рассердился он:
- Тебе освобожденный собеседник нужен. Знаешь, как на больших заводах освобожденный секретарь комсомола… (Сказал, а потом ругал себя: нельзя было отмахнуться, уйти от трудного разговора…)
Был вечер, когда Вадим вернулся не такой, как всегда, и Томка подумала, что с ним случилось то же, что с ней, Томкой, и Женей.
- У вас на работе хорошее было? - спросила она затаенно.
- Откуда к нам хорошее!
- А вы после работы куда ходили?
Он засмеялся, скрывая смущение.
- Вот еще следователь!
- Вы, может, жену встретили?
- Да нет, Томка. Не надо про это…
Она посмотрела на него изучающе и тихо спросила:
- А в тридцать лет еще можно влюбиться?
Он развернул газету и уткнулся в нее, и Томка закричала: - Так я же не про вас, я вообще спрашиваю! - замахала руками и ушла в свою комнату.
Ну как ему расскажешь о том, что сегодня случилось, если сам он ничего о себе не рассказывает!.. Если считает, что в пятнадцать можно только дружить!..
Был у нее сегодня день рождения, ребята из класса были и Женя, конечно. Она с ним с первым чокнулась, рядом сидели, а потом Женя пересел от нее, наверное, потому, что она все время сидела к нему повернутая и больше ни на кого не смотрела.
Пели за столом песню, ее любимую: «Вьюга смешала землю с небом». А Женька баловался, вместо «серое небо с белым снегом» пел «белую булку с черным хлебом…» А за окном на самом деле падал снег и ничего не было видно - только белое, легкое, летящее перед глазами. Они высыпали на улицу, чтобы поиграть в снежки, и сразу пропали, потеряли друг друга, и Томка, где-то уже далеко от дома, налетела на Женю с разбегу, обхватила руками, чтобы не упасть. А он взял ее за уши, шапка у нее с головы свалилась, и поцеловал…
Вадим проснулся от того, что кто-то больно придавил его ноги. Увидел свернувшуюся клубочком спящую Томку, удивился, поднялся, пошатываясь со сна, взял Томку на руки, чтобы отнести в ее комнату. И вдруг жаром обдало лицо. «Черт, - обозлился на себя Вадим. - Девочка, ребенок…» Сон еще не отпустил его до конца, и руки против его, Вадима, воли ощущали сладкую тяжесть уже не детского - женского тела.
Утром, когда Томка, как обычно, полуодетая в наспех застегнутом халате, появилась на кухне, Вадим прикрикнул на нее: пусть оденется, как следует, прежде чем из своей комнаты выйти!
Томка недоуменно смотрела на него. Широко расставленные глаза еще не совсем проснулись, подернуты дымкой; теплые блики на белках, словно она сейчас от жаркой печки.
- Уходи и никогда не являйся в таком виде, - сердито заключил Вадим.
23
Звонил Максимов, преподаватель Вадима из школы милиции. «Час-другой для меня выкроишь?.. - и, не ожидая ответа, ворчливо; - Знаю, как занят, а надо».
В бытность Вадима курсантом Николай Николаевич Максимов был для него не только преподавателем уголовного права. И не только закрепленным преподавателем. Два года ежедневного общения с Максимовым значили для Вадима, наверное, не меньше, чем десять лет учебы в общеобразовательной школе.
Участник революции и трех войн, старый коммунист и опытный оперативный работник, требовательный и не опекающий по мелочам, он просто жил одной с курсантами жизнью: приходил рано утром и до позднего вечера, чуть ли не до отбоя находился в школе. Два раза в день длинный двор пересекала Аленка, внучка Максимова, девочка лет двенадцати, с хозяйственной сумкой в руках: носила деду еду (мало кто знал в школе, что у Максимова удалены две трети желудка). «Он у нас на казарменном положении!»-шутила Аленка.
Чаще всего Максимова молено было найти у себя, в комнате юридического цикла на четвертом этаже. Здесь он готовился к лекциям, заполнял своим крупным четким почерком журналы и вел дневник. Здесь же проводил консультации.
В часы самоподготовки Вадим придумывал вопрос по теме - предлог, необходимый, как ему казалось, чтобы явиться к Николаю Николаевичу на консультацию. С вопросом они расправлялись быстро, и тогда начиналось главное, то, ради чего Вадим с таким нетерпением ждал этого часа. С Максимовым можно было говорить обо всем: о политике и минувшей войне, о книгах и кинофильмах, даже о самом личном и сокровенном. С ним легко было говорить. Впрочем, легко - не то слово. Его легко можно было спросить обо всем, подсказать тему разговора, это верно. Но самый разговор с Максимовым был нелегким: с длинными паузами, когда кажется, что не ты ждешь ответа - от тебя его ждут, и мысль начинает работать лихорадочно быстро, и уже ты сам пытаешься во всем разобраться и ответить на собственный вопрос, и отвечаешь при молчаливом согласии или несогласии Максимова. Николай Николаевич собеседника не торопил и сам не торопился, словно свободного времени у него - пропасть, словно это не тебе, а ему разговор такой позарез нужен. И как-то получалось, что внимательный взгляд светлых, по-стариковски дальнозорких глаз, привычка откидываться всем корпусом на стуле, чтобы лучше тебя видеть, хрипловатое астматическое дыхание - уже одно присутствие Максимова помогало твоей мысли и выводило ее из длинного лабиринта, вытягивало в прямую.