4

В автобусе было тесно. Он сидел в проходе на чемодане, обхватив руками колени, смотрел на запыленные свои сапоги. Дороги ему видно не было, и казалось, автобус стоит на месте с невыключенным двигателем, подрагивает, потряхивает, пованивает бензином - мотает людям нервы. Но автобус двигался, и народ в нем. менялся на остановках. Новые пассажиры выглядели на зависть бодрыми, с чистой, даже на взгляд прохладной кожей. В машине они быстро теряли свой первозданный вид: лица багровели и начинали лосниться, одежда прилипала к телу - их уже нельзя было отличить от тех, кто ехал из самого Кишинева.

У Вадима затекли ноги. Он поднялся, протиснулся к окну, посмотрел сквозь мутное стекло. Вдоль дороги тянулись сады, Серо-зеленые, поникшие без дождей.

Выехали на открытое место. Теперь перед глазами лежала светлая и колючая, как голова новобранца, стерня, полосатые, в виноградниках, склоны холмов за нею. Мелькнул слюдяной, почти пересохший на солнце прудик, и снова потекли сады.

У окна дышал ветерок, легким полотенцем осушал воспаленное лицо, взмокший ежик волос. Вадим тянулся ему навстречу, неудобно изогнув спину, упираясь, чтобы не потерять равновесия, правой рукой в горячий автобусный бок. Он уже воображал, как выйдет из машины, поставит чемодан на землю, потянется сладко, до хруста в суставах, попьет в ларьке воду и пойдет, медленно остывая, мощеной улицей к школе и мимо школы, свернет вниз к реке, сбросит с себя задубелую на спине и плечах гимнастерку, мокрую майку… Он уже ощущал свежесть днестровской воды.

Но когда его вытолкнули, наконец, из смрадного автобусного чрева, Вадим быстро зашагал самой короткой дорогой к дому, не вспомнив о том, что можно размяться и напиться и помыться в реке.

Он еще не видел своего дома, но из-за деревьев блеснуло, и почти сразу глазам открылась остекленная терраса - самое что ни на есть сердце дома. С первых клейких листочков весны до голых ветвей осени, до серебристых ее утренников семья жила на террасе: здесь за длинным, сколоченным на века столом обедали, собирали семейные советы, готовили уроки, до ночи читали под лампочкой, в радужном нимбе которой роились неугомонные мушки и мотыльки.

Отсюда, с террасы, вели двери в комнаты: одна - в смежные, где жили отец с матерью и младшая сестра Оля, вторая - в шестиметровую комнату Вадима. С террасы же узкая и крутая, как на корабле, лесенка вела вниз, на кухню. Собственно кухню давно превратили в комнату для сестры Инги с Андрейкой и мужем. Кухней служила передняя, короткая и узкая - вдвоем не повернуться. Из этой передней - кухни - был выход в сад.

Дом был с улицы одноэтажный, из сада, со стороны сбегающего к Днестру склона,- в два этажа.

Вадим пытался разглядеть издали, есть ли кто-нибудь на террасе, но стекла отсвечивали, и он ничего не видел. А его уже видели: дверь распахнулась, на дорожке показалась Оля. Она бежала, переваливаясь по-утиному, взмахивая правой рукой, левую прижав к большой, всплескивавшей под белой блузкой груди. Потом дверь выстрелила Андрейкой; он полетел к Вадиму не по дорожке, а напрямик, по цветам, голенастый, весь шоколадный, в выгоревших трусах. От Андрейки пахло чернобривцами и мятой - Вадим узнал домашний запах, обрадованно затискал мальчонку. Отпустил его, чтобы обнять сестру, но тот снова вцепился в его гимнастерку.

Семья оказалась в сборе, недоставало только мужа Инги, преподавателя сельхозтехникума: уехал на практику со студентами. Вадим забыл, что воскресенье, и радостно дивился тому, что все дома, собрались за столом со знакомой забрызганной чернилами, мучнистой на потертых углах клеенкой,-зачем только мать стелет поверх нее белую, ничего не говорящую сердцу скатерть, и Инга ставит на стол, вместо привычных глазу тарелок с полосочкой по краю, синий с золотом сервиз, свадебный подарок!

Вадим успел уже помыться и обежать сад, сорвать светло-желтую айву с шероховатой пыльной кожицей, вонзить в нее крупные свои зубы и, крякнув, бросить в кусты - незрелая айва терпка, сводит рот. Успел заглянуть в комнаты и убедиться, что и тут всё, как прежде: Андрейкины заводные автомобили, детали «конструктора», деревянные сабли и пистолеты запрудили пол, стол ломится от книг (Инга едва ли не ползарплаты на книги изводит с легкостью необыкновенной), на низкой тахте ворох газет, и на книжном шкафу газеты, и на платяном. Инга не велит их трогать, поотмечала интересные статьи птичками, как всегда, грозится вырезать да никак не соберется, и газетные горы растут, растут, пока в один прекрасный день мать не возьмет их на растопку. И тогда начнется скандал. В гневе у Инги узкие сверлящие глаза, и щеки пылают, и голос резкий, с металлическим оттенком. Когда она кричит, мама мягко пожимает полными плечами, смотрит на Ингу светлыми безвинными своими глазами, и Инга сбавляет тон, в упавшем со звенящей высоты голосе уже слышна хрипотца примирения.

Два дня после сожжения газет в доме прибрано: игрушки Андрея дремлют в своем углу, книги со стола перекочевывают в шкаф, на тахту можно прилечь. Но как-то незаметно вещи вновь разбредаются по комнатам, газеты скапливаются на тахте, и даже отец, единственный теперь аккуратист в доме, давно махнул на это рукой и только слесарные свои инструменты хранит в образцовом порядке.

При бабушке было иначе, хотя вначале они были детьми, а когда они выросли, появился Андрейка, мама работала, и бабке, помнится, никто не помогал. Но вещи при ней были покладистей и люди покладистей, даже отец и Инга не взрывались…

Вадим сидел за столом, отмытый до детской розовости, в белой, с открытым воротом рубашке. Смотрел, улыбаясь, как неторопливо, уютно в просторной своей кофте двигается у стола мать, слушал знакомое кряхтенье лесенки - Оля и Инга бегали вверх-вниз, носили из кухни еду.

Отец и Инга с Андреем - династия Ивакиных: остроглазые, крепенькие, росточка небольшого, но и маленькими их не назовешь, - оттого, может, что держатся очень уж прямо, короткие носы независимо вверх дерут, ноздри видны, подбородки крутые, упрямые, взгляд требовательный, диктаторский, характер задиристый, вспыльчивый. И все-таки не у них власть - молчаливое бабкино племя берет в семье верх. Вадим, в основном, «бабкин»: спокоен, нетороплив, лицо по-бабкиному суховатое, костистое, в детстве и глаза были бабкины - голубые, безвинные. С возрастом потемнели, и взгляд теперь недобрый, острый, как у отца. А волосы остались, как в детстве: мягкие, тонкие, шелковистые - неожиданно мягкие при загрубелом, экономно, до скупости, вылепленном лице.

Хлопнула дверь террасы - пришла Кира, соседка и Олина подруга. Пряменькая вся, узенькая, как стрелка, в коричневом, школьном еще платье. Поздоровалась издали, затаенная, скованная, села к столу, уставилась на Вадима строгими черносмородинными глазами. Вадим пересел к ней поближе, стиснул крупную, по-крестьянски суховатую руку - откуда только у хрупкой девочки такая рука! Сказал негромко, почти касаясь губами маленького, вдруг запылавшего в черных жестких кудрях уха: «С медалью, Кируша». Напряженное лицо ее разжалось, расслабилось, матовая кожа порозовела, приоткрылись коричневые запекшиеся губы: «Я так рада…»

Вадим не понял, медали она рада или его приезду, еще раз пожал ее руку, хотел подвинуться, уступить место отцу, но Кира удержала его за руку холодными влажными пальцами.

Инга принесла из погреба запотелый кувшин с вином, сбросила фартук, осталась, как мать и Оля, в белой блузке. Белые блузки, белые рубашки мужчин - это был настоящий бич в семье, где не знали порядка, где вещи то и дело ронялись на пол, вымазывались у стола и у плитки. Но как неизменно и привычно чистят на ночь зубы и моют ноги, Ивакины стирали, развешивали на веревке, а утром гладили белое: бабкина традиция. В Олиной комнате на столе было расстелено навечно старое байковое одеяло в рыжих подпалинах, над столом на гвозде висел листок с острой Ингиной скорописью: «Выключи утюг!!!»

Обед был на столе, но к нему не приступали, поглядывали на дверь. «Кого мы ждем?»-спросил Вадим, совсем позабыв, что во время его отсутствия семья выросла. Ему не успели ответить - на дорожке показалась незнакома^ девушка в красном. Взбежала на ступеньки, толкнула дверь террасы и, мгновенно отыскав взглядом Вадима, подбежала к нему, протянула крепкую короткопалую руку.