С этого дня Кира совсем замкнулась. Даже Оля часами не могла добиться от нее слова. Только Вадима Кира хотела видеть, только с ним говорить.

Она заперлась в своей комнате, когда он уезжал в Одессу. Она была счастлива, что его не приняли в мореходку. Когда Вадим уходил в армию, она не простилась с ним: убежала за город, на дорогу, и когда машина с новобранцами вынеслась из-за поворота, кинулась к ней, хотела окликнуть Вадима, но спазма сжала горло, а машина промчалась так быстро, что она не увидела Вадима и он, наверное, ее не увидел.

Она была в лагере, когда он приезжал хоронить бабку, и, узнав от Оли, что был Вадим, восприняла это как величайшее в жизни несчастье: не повидались.

Она не писала ему писем, но все его письма в семье Ивакиных читались вслух, и Кира слушала их, покусывая губы, опустив голову, чтобы нечаянно как-то не выдать себя. В ее жизни только и было свету, что Вадим…

…Кира вытерла слезы, сердито бросила майку в пену. Терла с ожесточением. Выполоскала в ледяной воде - заломило пальцы. Выкрутила с такой силой, что лопнула нитка. Высохнет - побежит петля.

Вытерла руки, повязала голову платком, надела сапожки и в одном халате, с миской в руках, вышла во двор вешать белье.

И как раз в эту минуту выглянуло солнце.

- Вас муж любит, - сказала проходившая мимо женщина.

8

Павел Загаевский возвращался домой. Пальто расстегнуто, оттопыривается - под ним, на груди, гитара. Настроение у Павла, как всегда, немного взвинченное, идет он быстро, ноги скользят по утоптанной снежной дорожке, едва ее касаясь. Походка у Павла легкая, летящая, хоть парень на вид нескладный: у него необычно длинные гибкие руки - обезьяньи. Кажется, оттолкнись он ногой от земли, подпрыгни и пойди перебирать руками ветви деревьев, никто не удивится. И лицом он похож на обезьяну: убегающий назад лоб, плоский нос и широкие плоские губы. Некрасивый парень, а есть в нем притягательная сила, и в чем она, не понять сразу. То ли звериная гибкость и грация движений захватывают, то ли глаза, глубоко посаженные, умные, по-звериному зоркие.

Павел остановился, не дойдя нескольких десятков метров до своего дома. Дом, собственно, был не его и даже не той бабенки, у которой он жил. Хозяйка квартиры уехала к дочери - внучка нянчить, оставила жилицу в доме, а когда вернулась, ее на порог не пустили: возвращайся к дочери, бабка. И такие пьяные рожи глянули на нее из открытой двери, что бабка попятилась, попятилась и ушла. Явилась в милицию, но заявить не успела: остановилось сердце. Собирался уличный комитет суд чинить - шумным попойкам конца не было,- а тут вдруг само собой тихо стало, рожи из дома исчезли, водворился там парень с гитарой - говорили, вернулся из армии жилицын брат.

Павел словно наткнулся грудью на невидимую преграду. Острые глаза его мгновенно ощупали дом, пробежали по кварталу, остановились на лицах немногих прохожих, ничего подозрительного не обнаружили, но взгляд их стал беспокойным, холодком обдало сердце, запульсировала на виске синяя венка. Он, как лесной зверь, учуял в воздухе опасность и вошел в другой двор, что наискось от его двора, прикрыл за собой калитку. Понаблюдал в щель за домом. Все было спокойно. Ребятишки бросались снежками, выбежала соседка, вылила мыльную воду на мостовую. Все было обычно и не настораживало, но где-то под сердцем блуждал тревожный холодок, сосало под ложечкой. После каждого грабежа он испытывал подобное и был осторожен предельно.

Павел выскользнул из ворот и быстро, легкой, скользящей своей походкой стал удаляться о.т дома. Пройдя несколько кварталов, остановил мальчишку с санками, показал трешку, дал адрес, велел привести к нему женщину, а если ее нет дома, порасспросить соседей, куда ушла, давно ли, с кем.

- Буду тебя ждать на этом углу, - сказал он и подтолкнул мальчишку: -Беги.

Как только мальчишка свернул за угол, Павел вошел в поликлинику. Встал у окна, снял шапку, прикрыл ею нижнюю половину лица.

Ждать пришлось недолго: из-за угла выскочил мальчишка, загромыхал санками по очищенному от снега тротуару. За ним шли милиционер и еще какой-то мужчина в гражданском. Павел, растолкав очередь, ворвался в кабинет врача, положил на стол гитару и брякнулся на пол. Давление у него оказалось повышенным, сестра, накричавшая на него, сделала ему укол, заботливо уложила на застеленную белой простыней кушетку. Он отлежался в кабинете, сколько хотел, и спокойно вышел на улицу.

Предстояло решить, где провести ночь, и Павел неслышно скользил в сгустившихся сумерках, подняв воротник, зорко приглядываясь к прохожим. То, что предстояло опять скитаться, не тревожило Павла: привык. Не заботила его и судьба Зины. Эта выкрутится! Да и ничего ей нельзя пришить, ни в чем серьезном она не замешана, если только сдуру не держала в доме от него, Павла, таясь, ворованные вещи. А держала, наперекор ему, плевала на его запрет, пускай и ответ держит. Что дураков жалеть - сами, как мотыльки, на огонь лезут да еще других подводят. Хорошая была квартира, удобная, притерся он там, можно бы жить и жить. Да черт с ней, квартирой. Надо только обеспечить нынешнюю ночь, а там непременно подвернется кто-то или что-то.

Вариантов было несколько. Самый лучший - идти к Волку. У него безопасно, паренек верный, примет его с радостью, всем нужным обеспечит - за честь для себя почтет. «Ты, Ревун, гений, - скажет ему Волк, - только сам этого не понимаешь, на мелочи размениваешься». Вот тут-то и зарыт камушек, через который ему, Павлу, переступить трудно. И ладно бы пойти к Волку, и гордость восстает, не пускает Павла. Приятно, что Волк - гроза целого района, кулаков которого взрослые боятся, бесстрашный, безжалостный Парень, смотрит на него, как на учителя. Но непонятно, странно Павлу, как при этом мальчишка, которому еще шестнадцати нет, сохраняет полную от него независимость, несговорчив, гнет свою линию и повернуть его Павлу никак не удается. Ни разу не пошел с ним, Павлом, без вопроса: куда? Один он такой в городе, и одному ему Павел мог ответить на подобный вопрос.

«Из тебя в Америке гангстер с мировым именем получился бы, - скажет Волк. - Только знаешь ты мало, одним чутьем берешь. И главное - размениваешься. Тебе по зубам любой магазин, любая сберкасса, тебе бы такими делищами заворачивать, а ты…»

«Мне много не надо, - ответит Павел. - На выпивку хватит, зачем больше?»

«Нету в тебе размаха, - скажет Волк, - и хотя ты гений, подлость в тебе сидит».

Никому не простит Ревун таких слов, Волку прощает. Разницы в возрасте с ним не чувствует, дружат на равных. Подлость?.. Человека ограбить-подлость? Да если он человек, чего обмякать, только он слово скажет, чего сдачи не дать, когда он первый удар нанесет! Человек… Волка, небось, на улице не разденешь, карманы вывернуть не заставишь. Труса раздеть - подлость?

«Своим горбом человек шубу нажил, - скажет Волк. - Честная, собственная шуба, нечестно ее снимать». У Волка свои понятия… Как же это -прийти сейчас, сказать, что в новогоднюю ночь сотворил, и ночлега просить, в слабости своей признаться, в безвыходности - деться некуда, обложен?.. Он, Ревун, в помощи нуждается?

Нет, не пойдет он к Волку. Не так безвыходно его положение, чтобы от мальчишки упреки сносить, будь то и сам Волк…

Павел свернул в переулок, прошел с полквартала и остановился у одноэтажного дома с высоким поколем, у окон с белыми вышитыми шторками. Здесь жила Лариса Перекрестова. С Ларисой он был едва знаком, если не считать той ночи, когда расплевались они с Зинкой и Лариса его пригрела. Не помнил, как к себе привела, пьян был. Проснулся утром - чистая комната, кровать чистая, белая, в углу пустая детская кроватка. Рядом с ним на постели белокурая девчонка разметалась, волосы золотым ручьем текут. Открыла глаза - злые, зеленые, как навозные мухи. Красивая девчонка, ничего не скажешь. Да некрасиво вышло. Разоралась на мать при ребенке - девочке года два или три, тоже беленькая, на Ларису похожая. Толкнула девочку, та плачем зашлась. Зинка никогда не подняла бы руки на такую девчоночку…