- Откуда ты взял, что собаки не спят?.. Они спят,- радостно и легко сказала она.
- Собаки ночью лают.
- Ты спишь ночью, как ты знаешь, что они лают?
- Знаю.
Она подвернула под его ноги одеяло и с боков подоткнула, и он сразу заснул, будто и не блестели возбужденно только сейчас его глаза и он не спорил с ней о собаках.
Кира сварила молочный кисель, Алькин любимый, подумала, что надо бы постирать, но рассердилась па кого-то или что-то - выходной день она не станет тратить на стирку, дудки. У нее была хорошая книжка, ей даже хотелось написать письмо автору: спасибо вам за вашего Олега и Даньку и вообще спасибо, я так хорошо поревела над вашей книжкой, так от души - ну просто отлично поревела.
Кира взяла в руки книгу, вспомнила, что уже закончила ее читать, и, погладив скупой переплет (черные буквы на синем квадрате, никаких рисунков), отложила на столик. Были еще газеты - «Правда» и «Медицинская газета», но читать их не хотелось, не то настроение. Она поудобнее устроилась в большом кресле, посидела с полчасика, прислушиваясь к ровному Алькиному дыханию и думая об этом книжном Олеге, - уж она бы его уберегла. От мыслей об Олеге нечаянно вернулась к запретным мыслям о муже и, почувствовав, что вот-вот расплачется, быстро встала, вынула из плетеного пластикового ящика грязное белье и пошла в ванную стирать.
Это было почти все Алькино, у него особый талант пачкаться, но и от грязных Алькиных рубашек пахло чистым, парным Алькиным запахом, и ей было приятно мять их в пенной от порошка воде, отжимать и полоскать. Вместе с Алькиными вещами она опять - в который уже раз - захватила грязную майку Вадима. Майка пахла очень знакомо - потом и табаком, так уже ни одна вещь в доме давно не пахла. «Не стану ее стирать с Алькиными вещами», - со злостью сказала вслух Кира. Но никакой злости в ней не было, это она заставляла себя думать со злостью и еще думать о себе, что она думает со злостью. На самом же деле она отложила майку в сторону, как уже много раз откладывала, чтобы она еще повалялась грязная, потому что выстиранная она уже не будет пахнуть Вадимом и вообще не будет его майкой - просто старая чистая майка, ничья…
А за окном сыпал снег, быстрый, слепящий. Кира протерла глаза и стояла, смотрела на снег. Где он там бегает в своем легком пальтишке?.. Презирая себя, взяла майку в руки и, уткнувшись в нее лицом, заплакала.
7
Кире было шесть лет, когда мать привела ее в чужой дом и велела называть незнакомого мужчину отцом. Она легко выговорила это слово, ей всегда хотелось иметь отца. Ей нравилось, что он высокий, что у него добрые толстые губы и руки большие, добрые, а голос низкий, глухой, как из-под земли. Нравилось, что он лечит больных детей и на его столе стоит гладкая деревянная трубка.
Ей было девять, когда мать исчезла из дома. Отец ходил мрачный, не отвечал на ее расспросы, а спустя несколько дней сказал, что мать умерла. Кира не поверила: ведь после умерших остаются их вещи…
Ей было одиннадцать, когда отец привел к ним «эту женщину».
- Вот тебе мама.
Она убежала и спряталась в соседском саду, чтобы выбраться из него ночью, уйти из города и разыскать маму. В саду ее, продрогшую (стояла поздняя осень), нашел Вадим. Унес в свою комнату - унес, потому что идти она не хотела, брыкалась и кусала его руки. Усадил на свою кровать, дал ключ от двери: «Запрись изнутри. Я разыщу твою маму и отвезу тебя к ней».
Она осталась у него, не подозревая, что отец и «эта женщина» будут предупреждены и все в семье Ивакиных тоже будут предупреждены, и то, что она прячется здесь, только для нее одной сохранит видимость тайны.
Возвращаясь из школы, Вадим скребся ногтем о дверь, и она впускала его. Он учился тогда в восьмом классе, на его столе лежали взрослые книги, и Кира читала их. Он приносил ей еду и, пока она ела, рассказывал о своем детстве. Она смотрела на него и никак не могла представить его маленьким: в восемь лет это был уже вполне самостоятельный паренек, он колол дрова и топил печку, и нянчил Олю, и ходил в магазины, отоваривал карточки, которых Кира в глаза не видела, и даже сам сколотил табуретку, потому что никакой мебели у них тогда не было. Он всегда был взрослым и равным в семье, и даже бабушка, главная в доме, советовалась с ним по всем важным делам. Как же было ей, Кире, не послушаться его! Он уговорил ее вернуться домой и опять ходить в школу. Вырастет, получит паспорт - и тогда никто ее не удержит, она сможет поехать к маме. Маму он обещал разыскать.
Кира вернулась домой, но отца с этого дня перестала звать отцом, никак его теперь не называла. И молодую женщину с прозрачными пугливыми глазами не называла никак. Долго и тщетно искала Софья Григорьевна путь к ее сердцу: Кира смотрела волчонком. Утром уходила в школу, из школы возвращалась вместе с Олей к Ивакиным, домой приходила вечером, уже накормленная, и сразу ложилась спать. Она не отвечала на вопросы, и ей перестали задавать их. Как-то Софья Григорьевна пришла в школу, чтобы узнать, как учится Ира (дома ее звали так), а вечером, при Кире, рассказала отцу, что дочка у них- отличница. Всю следующую неделю Кира носила домой двойки, как бы невзначай оставляя дневник с очередной двойкой на столе открытым. Ее не упрекали, с ней совсем не говорили об этом, и Кира снова стала готовить уроки и приносить пятерки, только теперь она не оставляла дневник на столе. Она выросла из своего пальто и платья, но ее невозможно было заставить пойти в магазин, чтобы купить новое: она ничего не хотела принимать от «этой женщины». Когда ей досаждали заботами, Кира говорила родителям, особенно «этой женщине», злые слова.
- Отчего ты бежишь из дома? - спросила ее Софья Григорьевна. - Что здесь не по тебе? Чего тебе не хватает?
- Души…
Софья Григорьевна заплакала и потом долго кашляла и сморкалась, и Кира заткнула уши пальцами, чтобы «эта женщина» не рассчитывала на публику.
Однажды, возвращаясь домой от Оли, Кира услышала из-за двери виноватый голос Софьи Григорьевны.
- Мне тоже очень хочется, Леня, - говорила она мужу. - Но ведь девочка вообразит себя тогда совсем чужой.
- Куда чужее… - ответил отец. - Но может обернуться и иначе: она привяжется к маленькому.
- Она возненавидит его, Леня! - в голосе Софьи Григорьевны слышались слезы. - Не будем к этому возвращаться. Может быть, она еще оттает… Никогда не прощу себе, если она такой вот сушеной воблой…
Кира отскочила от двери. Это она - сушеная вобла? Мама могла на нее накричать, могла ударить, но так - сушеная вобла?.. Она не понимала тогда, но чувствовала: любя, такого не скажешь,
В другой раз она услышала глуховатый голос отца среди ночи.
- Это невозможно, Соня. Нельзя заставить любить. Ради призрачной цели ты отказываешься от собственного ребенка…
У нее есть ребенок! Кира была поражена. У нее есть собственный ребенок, и она, как ее, Кирина, мама, бросила его.
- Возвращайтесь к своему ребенку, - четко сказала утром Кира, отстраняя протянутый ей «этой женщиной» завтрак. - Ничего мне от вас не надо!
Вадим тем временем не забывал о своем обещании, и знакомый парень из милиции, недавний выпускник той же школы, разыскивал Кирину мать.
Был вечер, светло еще, они с Олей делали на террасе уроки, когда подошел Вадим и поманил ее пальцем. Она вышла с ним из дома, и он увел ее в парк, усадил на скамью и дал в руки вскрытый конверт. У нее прыгало сердце и руки не слушались, она никак не могла достать письмо и совсем разорвала конверт. Она сразу поняла, что это письмо матери, мать просит не давать ей, Кире, адреса: «У меня своя жизнь я сын от нового мужа, если объявится Кира, все рухнет».
В милиции Вадиму не советовали показывать письмо Кире. И адреса не советовали давать. Он рассудил иначе.
- Решай, - сказал негромко. - Тебе уже тринадцать…
Кира сидела, опустив голову, письмо подрагивало в ее руке. У нее есть мать и есть брат, но она не нужна им, они боятся ее, знать не хотят о ней. Кира обратила растерянный взгляд на Вадима, словно совета ждала. Он молчал, и она медленно разорвала письмо. И снова подняла глаза на Вадима. Он кивнул согласно и сжал ее руку.