Он ушел тогда, на Ларису не взглянул больше. Но адресок запомнил, теперь сгодится.

Вошел во двор, постучал в крайнее окошко и сразу, пока его не разглядели, метнулся к двери.

- Кто там? - раздался негромкий голос. Павел молчал. Дверь отворили, но цепочка была наброшена. Павел узнал мать Ларисы.

- Не живет она здесь больше, уходите, - сказала женщина. - Не знаю я, где она живет, ничего про нее не знаю. - И захлопнула дверь.

Придется идти к Глицерину, решил Павел. Лариса, наверное, у него, во всяком случае, либо Глицерина, либо Ларису он застанет, переждет ночь. Однако ноги не послушались Павла, повели его совсем в другом направлении, и Павел не стал размышлять, - ноги знали, что делали. А ноги вывели его на тихую окраину, к старому заброшенному кладбищу, и повели между белых заснеженных холмиков-могил, где один из таких холмиков был прибежищем Глицерина в трудное время. Вырыл Глицерин себе землянку на месте старой могилы, и не тревожили его там по ночам ни живые, ни мертвецы. Павел чертыхнулся, споткнувшись о камень, что-то звякнуло, и он поежился. Постоял, сдерживая дыхание, сообразил, что это связка ключей в кармане его звякнула, и нерешительно побрел дальше. Никогда не. трусивший, способный один пойти на пятерых, Павел чувствовал себя все неуверенней и неуверенней на этом заброшенном кладбище, ему мерещились светлые тени за деревьями, в голову закралась мысль о привидениях, и он уже видел их - бестелесных, просвечивающих насквозь, с голубовато светящимися мертвыми лицами. Воображение разыгралось, сердце Павла забилось быстрей. Он уже видел себя в землянке с заваленным выходом, уже ощущал нехватку воздуха, он уже задыхался. А снаружи бесновались привидения и смеялись сухим страшным смехом. Павел побежал назад, скорей, скорей назад, подальше от кладбища, туда, где дома смотрят на улицу светлыми живыми глазами, где рядом ходят люди и звучит человеческая речь.

Глицерину легко - у него нет воображения. Глицерин боится живых, мертвые ему не страшны. Чертово воображение, не нужно оно Павлу: не актер он, не писатель, зачем ему воображение?.. А оно сидит в нем, посмеивается, разные картины рисует, и выходит, Павел раб его, собственного своего воображения. То ему привидится, что вон та тощая собака, ничейная, - это он сам, душа его в собаку переселилась и он спешит накормить и пригреть несчастную псину, и жалость к ней-к себе жалость такая в нем подымается- глаза щиплет. То начнет рассказывать Зинке книжку, и сам не заметит, как из Павла Загаевского превратится в бесстрашного рыцаря с опущенным забралом, и вот уже турнир, и меч его поражает противника, и он побеждает во имя прекрасной дамы…

А иной раз воображение заведет его в гестапо, и он уже наш разведчик, и от него одного зависит, будет или не будет взорван город.

После пережитого Павел чувствует себя опустошенным, словно уже всю жизнь свою однажды прожил и теперь живет во второй раз, и появляется досада, что не так живет, как-то иначе жить надо. А как?

У Глицерина Павел никогда не был, только видел дом его издали, подглядел, в какую дверь вошел Глицерин, и сейчас без труда нашел этот дом и дверь.

Открыла ему хромая девушка, и тотчас на пороге комнаты появился сам Глицерин, рявкнул: «Какого черта открывать лезешь!» Лицо, как всегда, заросшее, глаза красные, пьяные. Из-за его спины выглядывала Лариса.

- А-а, Ревун… Проходи, - сказал Глицерин.-Давай за стол.

За стол - это было очень кстати. Павел, не раздеваясь, в пальто и шапке, вошел в комнату. Не присаживаясь, налил себе водки из початой уже бутылки, оторвал от круга кусок колбасы. Выпил, умял колбасу с хлебом и, угрюмо разглядывая Глицерина, спросил:

- Тихо тут? Не тревожат тебя?

Глицерин прищурил один глаз, что-то соображая. Ничего не успел сказать, как встряла Лариса:

- Концы прячешь? Так не тот адресок вспомнил. Мы за твои грехи не ответчики, своих хватает.

Павел развалился на кушетке с засаленным байковым одеялом, надвинул на глаза шапку.

- Спать буду.

Глицерин протрезвел и теперь соображал, как быть дальше. Выгнать Ревуна он не смел, а оставить у себя боялся: если уже Ревун к нему пришел, значит, плохо дело, того и жди - нагрянут.

- Не было бы сестры-байстрючки… - начал Глицерин. - Мне что, хотя год живи, не жалко. - И пятерней вытер лицо, словно умылся. - Я за себя вполне отвечаю, а за эту байстрючку вопше говорить что. Очень даже просто соседям ляпнет, потом я же перед тобой и виноват буду. Я тебе вполне серьезно говорю, Ревун: для тебя самого спокойнее уйти. Мне что, а для тебя самого спокойнее.

Лариса сидела на табурете против кушетки, по ту сторону стола, белые волосы распущены, зеленые глаза так и сверлят Павла. Он сдвинул на затылок шапку, открыл глаза. И красивая же, стерва! Хозяйка медной горы… Полез в карман, достал золотое колечко, подбросил на ладони, швырнул через стол. Лариса поймала на лету. Примерила на палец, полюбовалась, подумала, сняла кольцо и бросила Павлу.

- Нашел дурочку.

- В другом городе взял.

- Что же Зинке не отдал?

- На нее не лезет.

- Когда Ревун дает, можешь брать, - успокоил ее Глицерин. - Ревун знает, что делает.

- Кидай, - разрешила Лариса.

Красивая, стерва, снова подумал Павел. С Зинкой ее не сравнишь, а все равно Зинка лучше. Зинка живая, горячая, а эта… Зинка не жадная, ничего ей от него не надо, никакого барахла. А эта за тряпки… И сказал неожиданно для себя вслух:

- Подзагудела Зинка.

- В землянку тебя сводить или как? - поспешно спросил Глицерин. - Мне вопше все равно, можешь и здесь оставаться, только я за сестру не отвечаю, это я тебе серьезно говорю.

- Почему к Волку не пошел? - спросила Лариса.

- Родители, - нехотя ответил Павел.

- Они пикнуть не смеют, - Лариса засмеялась. - По струнке у него ходят. Знаешь, как он недавно папаню своего отделал? Мне бы его кулаки… А хочешь, я тебя к своей мамочке сведу? - Лариса опять засмеялась. - Скажу, новый муж. Подхожу я тебе, Ревун?

- И трепло же ты, Лариска…

- Если ты считаешь, что я против, так ты не считай, - сказал Глицерин. Видно, решил любыми средствами избавиться от него. - Мне вопше все равно, кто, абы баба.

Павел крепко выругался. Поднялся с кушетки, сказал Ларисе:

- После этого остаешься?

И снова выругался. Зажал в пальцах угол клеенки, рванул. Недопитая поллитровка, стаканы - вдребезги.

- Забирай свое кольцо, чего зря дарить! - сказала Лариса. - Или, правда, хочешь пойти со мной?

- Я всегда ни за что дарю, - спокойно отозвался Павел, идя к двери.

Когда он ушел, Лариса расхохоталась.

- Перетрусил же ты, Глицерин! И чего я к тебе прилепилась?.. Дурак дураком, строчки за всю жизнь не прочитал, на кой ляд ты мне сдался? Или лучших не видела? Еще каких видела!

- Заткнись ты… -И заорал: -Тонька, прибери здесь!

Бочком вошла сестра с веником и совком в руках. Глицерин замахнулся на нее, и она отшатнулась.

- Не тронь ты ее, - вступилась Лариса. - Пускай водки принесет.

- Нету, - сказала сестра. - Кончилась.

- Дай ей денег, пускай в магазин сходит, - приказала Лариса. - Я пить хочу! Я реветь хочу! Я тебя, кретина, удушу когда-нибудь!.. - и разрыдалась громко. Глицерин рванул ее за плечи.

- Соседи услышат!

- Господи, какой ты кретин!..

- Убирайся отсюда!

- Мне теперь уже все равно,-всхлипывая, проговорила Лариса. - Раз об тебя обпачкалась, уже не отмоешься. Теперь уже все равно!.. Чего ты стоишь, Тонька? А ну, беги в магазин живо, слышишь? Я пить хочу! Тошно мне, Тонька, так тошно!..

9

Родители у Ларисы Перекрестовой были строгие. Девять вечера - в постель. Голоса в семье никто не повышал, раз и навсегда заведенный порядок поддерживался беспрекословно. Отец ушел из дома без скандала. «Не осуждайте его, - наказала мать. - Всякое в жизни бывает». Дочери не осуждали, не решались даже обсуждать происшедшее вслух - не принято было в семье- Каждая оценила событие по-своему, мнениями не обменялись.