— Ты о чем думаешь, Женя?

Он очнулся.

— Да так. О текучке.

Мы вышли из метро и вспомнили, что надо бы купить хлеба. На Арбате уже начиналась предвечерняя суета, люди торопливо сновали из магазина в магазин, у перекрестка теснилась автомобильная пробка, в разноцветной мозаике машин увяз посередине троллейбус. Под лесами, облепившими монументальный фасад дореволюционного доходного дома, с благородной неяркостью светились витрины ювелирного магазина. Всевозможные конторы, наскоро отремонтировав освобожденные от жильцов строения, украшали окна первых этажей стопками бумаг, цветочными горшками, электрическими чайниками. В выбоине осевшего узкого разбитого тротуара элегантная женщина подвернула ногу, и спутник, тоже небрежно-элегантный, утешал ее по-французски.

Арбат, с точки зрения современного человека, был немыслимо крив, немыслимо узок, немыслимо уютен, немыслимо не похож ни на какую другую улицу. Идти по нему было трудно, но необъяснимо приятно. Мы с Женей взялись под руку и прижались друг к другу, чтобы сравнять шаг. Один из переулков, вливаясь в Арбат, пересекал наш путь. Женя, посмотрев туда, вдруг замедлил шаг и повернул меня.

Недалеко от угла, почти целиком перегородив переулок, начинался дощатый серый забор, небрежно сколоченный, со скрипучим, коварно гибким дощатым тротуаром, нависшим криво дощатым козырьком, — ах, эти привычные шалости московских строителей. Ни пройти, ни проехать, внутри горы мусора, забытый компрессор. Опять что-то начато, застолблено, разорено, засорено, на долгие месяцы будет подвергнуто их капризу, неуправляемому, как погода, отсечено от города, вынуто из обихода. Придется привыкать, обходить, не соваться в ту сторону, переделать маршруты, устраиваться по-иному. Обычное дело.

Я так успела подумать еще до того, как поняла, что серый забор на этот раз окружил не просто полпереулка — он окружил дом, в котором родился Женя. Дом, где его положили на подушку, и отец (так рассказывала Женина мама), сказал: «Ну, ты явился, герой?» Дом, где он в одной из комнат водил свои первые поезда по паркету и где возникали (увы!) некие лужицы, если рейс не успевал кончиться вовремя у намеченной цели, — ибо и в те времена мой Женя превыше всего ставил цель.

Поняв, возле какого места мы стоим, я подняла голову и с облегчением заметила, что фасад цел, только пуст внутри и лишен прежних перекрытий. И больше, видимо, дому ничего не грозит. Если, конечно, строители вовремя без капризов наполнят его новыми этажами, лестницами, несущими балками, уютной планировкой, осовременят и укрепят.

Но сейчас, в момент такой разрухи, Женя должен был нуждаться в утешении. Видеть свой родной дом раненым — не так-то легко. И я, погладив его руку, улыбнулась.

— Он останется, не бойся. Он устоит, это же видно.

Женя тоже смотрел вверх, в пустые проемы окон, в светлое небо вместо снятой крыши. И долго молчал. Потом сказал негромко:

— Все. Кентавров больше нет.

Ах да, там ведь были еще кентавры. Он мне рассказывал про них. Я знала их так, как будто видела собственными глазами. Они там мчались по кругу друг за дружкой. И вот их-то и нет. И уже точно никогда не будет. Те кентавры больше не возникнут. Все-таки жизнь человека есть разрушение. С возрастом надо уметь с этим осваиваться. Но дело не в этом.

Так что же нам все-таки остается?

Мы стояли с Женей, задрав головы, и смотрели вверх туда, где в оконные проемы светило осеннее спокойное солнце.