Так что же делать? Как родить завод? Ермашов знал, как добиться, построить, пустить. А как дальше — не знал. Он чувствовал, что «Колор» может скатиться на некий усредненный путь: кое-что сделаем чуть получше, остальное «спишем», результаты «скорректируем». Так поступали те, кто сдавался, уходя с головой в поток: принимать рекламации, годами вертеться, маскируя истину.

И таким сделаться его «Колору»?!

Он не хотел, не мог согласиться. Но «Колор» вырвался из его рук и подчинялся уже какой-то своей собственной стихий.

Впервые Ермашов понял это в тот день, когда стало ясно, что «Колор» окончательно провалил план полугодия, и это уже никакими «рывками» не спасти. Надо придумывать какое-то иное средство. Нет, не «какое-то». Обыкновенное, о каком знали все директора предприятий. И к которому Ермашов никогда не разрешал себе прибегать.

В тот день на завод приехал Яковлев. И после долгого хождения по цехам, они собрались наконец с «мозговым центром» в кабинете Ермашова. Уже смеркалось.

Владимир Николаевич молча ходил по узкой ковровой дорожке, еще помнившей следы ног Директора. Ермашов любил свой кабинет таким, каким увидел его, придя сюда впервые к Григорию Ивановичу, и ничего не хотел здесь менять. Ни тяжелой дубовой обшивки стен с темной нишей в углу, где падал складками вишневый бархат знамени с потускневшей золотой бахромой, ни стола с сохранившимися кружочками от подстаканников на зеленом сукне, ни чернильницы — наковальни с молотом, который держал в руках бронзовый молотобоец с обнаженной мускулистой спиной.

Ермашов стоял у окна, сложив руки за спину и опираясь ими о подоконник. В этой позе была терпеливость, виноватая, но упрямая, и это походило на немой монолог с резкими, недовольными шагами Яковлева. Ижорцев сидел, облокотившись о спинку стула и задумчиво глядя внутрь себя полуопущенными глазами. Рапортов рылся в сводках. Павлик вертел в ладонях свою папку. Ирина Петровна спокойно смотрела на мужа.

— Вот своенравия достойные плоды, — наконец произнес Яковлев. — Следовало как можно скорее совершенствовать технологию, усилить завод оборудованием, предельно автоматизировать процесс!

— Владимир Николаевич, — отозвался Ермашов, — я вот о чем думаю: о недоказуемости очевидных вещей. Нет ничего хуже нужды доказывать очевидное. Потому что все доказательства оспоримы, а само очевидное — нет.

Яковлев остановился.

— То есть?

Но тут вмешалась Ирина Петровна.

— То есть если мы сведем все дело даже к одной-единственной кнопке, предельно автоматизировав весь процесс, то и тогда оно будет зависеть от человека, который ее нажимает. Мы все равно упремся в то, каков он. Просто риск станет крупнее.

— Зато легче будет определить виноватого, — заметил Ижорцев.

Ирина Петровна живо повернула к нему точеную голову в ореоле волос.

— Позвольте вам сказать: виноваты мы с вами. Мы авторы тех беззаботных ребят, у которых не идет дело на «Колоре». Да, мы, послевоенное поколение родителей.

Ижорцев не ожидал такого поворота и слегка растерялся. Он хотел лишь подвести разговор к обсуждению каких-то конкретных мер; его деловитость подсказывала ему, что надо не рассуждать, а действовать, причем пусть с маленьким, но зато немедленным эффектом. Но Ирина Петровна прочно взяла инициативу в свои руки.

— Сами-то мы хлебнули недостатка. Нас не баловали. Но как видите, мы неплохо получились. А что мы сделали со своими детишками? Решили на них отыграться. Мы их разодели, закормили, заразвлекали. Мы, сами учившиеся в школе по шесть-семь уроков, теперь кричим, что наши дети перегружены пятью. Мы, после семилетки уходившие на завод, теперь с пеной у рта доказываем необходимость для наших деток хоккейной площадки во дворе. Мы глаза готовы выцарапать тому, кто скажет нашему ребенку «уступи место», или «не толкай взрослых», или уж совсем не дай бог «не бегай, не кричи, не мешай другим». Любовь к детям мы подменили вседозволенностью. И вот оно, это сформированное нами нетрудовое поколение, пришло теперь на «Колор». А там современнейшее производство, требующее жестокой самодисциплины. Как быть? Надо прежде всего переналаживать их. Боюсь, что задача эта почти фантастическая. Они — дети новой эпохи, но они из нее усвоили пока то, что если неохота стирать, то пусть мама купит стиральную машину. До той простой мысли, что техника лишь трансформирует нагрузку и без их участия дело все равно не обойдется, надо их еще довести. Вот где брак.

— Страшноватенько, — сказал Ермашов. — Но боюсь, что справедливо.

— Схвачена главная суть, — кивнул Рапортов.

Яковлев посмотрел на жену. Умница, ученая голова, теоретик. Всегда точно и правильно определяет идею. Но почему-то сейчас ему показалось, что произнесено вслух нечто лишнее. И четкость поставленной задачи приводит к противоположному результату — к невозможности ее выполнения. Вот она, эта Ирина защищенность от жизни, привычка действовать безбоязненно, идти до конца. А что делать тем, на чью долю остается «черная работа»? У кого она закована в понятие «план»? Да, он в свое время пытался предостеречь Ермашова. Но теперь уже поздно, поздно с такими разговорами. Теперь надо выправлять ситуацию и лишь теми средствами, которые имеются. Зачем открывать глаза на то, что невозможно? Неделовой подход. Ирина Петровна уловила недовольный взгляд мужа, и тотчас в ее глазах начало сгущаться знакомое ему гневное упрямство. Да, тут они с Ермашовым в одной упряжке. Аристократы идеи. Их придется вернуть в реальные обстоятельства, которые, к сожалению, не нами задуманы, а просто есть.

— Ну, что ж, — сказал он, — решайте, товарищи, как быть. Дело за вами.

Раздражение терзало его, как всегда, когда его ставили лицом к лицу с неразрешимыми проблемами. Он знал их слишком хорошо и потому не хотел бы о них знать. Он распорядился:

— Ириша, ты едешь со мной? — Желая ее оторвать от затронутой темы.

Когда Яковлевы уехали, Ермашов достал из шкафчика коньяк.

— Давайте успокоим нервишки.

Рапортов придвинулся поближе.

— Что, отпустим Севу в Америку?

Ермашов расставил рюмки, но к бутылке не притронулся, сел в свое кресло, загнанно приподнял плечи. Любая его ложь будет безропотно оплачена министерством. Но как хотелось быть хозяином. Как хотелось свободы и красоты маневра, мудрой экономичности. Ермашов опустил лоб, провел тяжелым взглядом по лицам друзей и, отбросив все, что мешало ему сейчас и что, возможно, должно было подмять его своей очевидностью, сказал с беспредельной жаждой их отклика:

— У нас на «Колоре» полторы тысячи ребят. Вот мне бы туда сотни три… ну, скажем, полуфирсовых или даже четвертьфирсовых, и порядок. Тогда сможет Сева спокойно вставлять туда любую технику. У них в руках все пойдет. А остальных я бы отпустил.

Павлик покрутил головой, отодвинув в сторону палку.

— Вот я не люблю напиваться до чертиков. Когда уже начинает мерещиться этакое сусальное.

Ермашов засмеялся.

— Ну что ж, повестка дня исчерпана.

Тут Рапортов, неожиданно обидевшись, расстроившись, дернув щекой, подал голос:

— Пора меня снимать с мачты, Евгений Фомич. Я уже вижу землю.

— Ничего, повиси еще, Гена. Теперь надо на ней высадиться как следует. «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят…»

Еще в автобусе, или уже в метро по дороге на работу, Юрочка Фирсов небрежно рылся в кармане и невзначай вытаскивал свой пропуск с фотокарточкой, как бы проверяя, а не забыл ли захватить с собой нужный документ. И тогда какая-нибудь девчонка, или парень, или тетенька с дяденькой могли случайно взглянуть и удостовериться, что он не просто так, а работает на «Колоре» и едет как раз на смену. Утром все было в этом смысле о’кей, немножко хуже после обеда, когда являлся мастер и на полный динамик заявлял, чтобы Фирсов кончал работу. Четыре часа отработал — и шабаш. Прямо тыкал в глаза, вроде ты получеловек. Этот мастер Юрочке осточертел, ибо никак не мог усвоить, что гайку, например, недотянутой не бросают; стоял и орал над ухом, положи инструмент, и все. «Закон»! Мастер «закона» боялся как черт ладана. И вообще все время повторял, что на хрена ему такое беспокойство, гляди за ним да отвечай. А у него своих дел до пупа.