— Заглянул бы ты к себе в казарму, уж больно сильно там расшумелись.
Замечание Вертича почему-то показалось мне обидным, но я как можно спокойнее ответил ему:
— Сейчас загляну.
Сам же невольно ускорил шаг, подгоняемый любопытством: что же там может быть?
Правда, особенного шума я не услышал. Из спальни доносился лишь отчетливый голос одного человека, который подавал команды:
— Первая лодка, вперед!
Я буквально остолбенел: «Какие еще в казарме лодки? У нас механизированный полк, а не инженерный! Да в любом случае какие лодки могут быть в казарме?!»
Когда же я вошел в спальню, у меня даже дыхание перехватило от той картины, которую я увидел.
Помещение было похоже на поле боя. Прямо передо мной на цементном полу лежал рядовой Бела Лазар, а перед его лицом стоял таз, налитый водой почти до краев. Из-под кровати, стоявшей у стены, виднелся второй таз, тоже с водой, который обхватили чьи-то руки.
Чуть сбоку от меня замер бледный как полотно ефрейтор Никош.
Ни я, ни ефрейтор, ни солдаты не могли и слова произнести. Никто даже не подал команды «Смирно».
Не знаю, сколько времени длилось это томительное молчание, нарушенное наконец слабеньким «Смирно», которое было подано кем-то из стоявших в углу солдат.
По этой команде ефрейтор повернулся ко мне лицом и начал докладывать:
— Товарищ капитан, докладываю…
— Молчать! Ни слова больше!.. — грубо оборвал я его и показал рукой на дверь: — Вон отсюда!
Никош с испуганным видом, стараясь не приближаться ко мне, вышел из комнаты.
Я по очереди оглядел застывших по стойке «смирно» солдат и, стыдясь происшедшего, шатаясь, словно пьяный, вышел в коридор.
Знакомо ли кому-нибудь из вас чувство отчаяния, которое внезапно охватывает человека? Приходилось ли вам оказываться в положении, когда все ваши самые светлые планы и надежды рушатся в один миг?
Сколько я мечтал о том, как, опираясь на своих младших командиров, буду воспитывать молодых солдат! Своим верным помощникам я собирался предоставить максимум прав, максимум самостоятельности. Именно им я доверил бы непосредственную работу с солдатами, а сам бы оказывал им всяческую помощь, руководил ими.
Я хотел сделать так, чтобы без участия младших командиров в роте не происходило ни одно, даже самое маленькое событие. Они будут решать, кому дать отпуск или увольнение в город, кого наградить или поощрить… Все это будет способствовать росту их авторитета среди солдат, которые будут чувствовать, что ефрейтор является их воспитателем, наставником, командиром…
А что же получилось?
Я приказал позвать ко мне Никоша.
Он вошел в канцелярию и молча остановился. Лишь спустя несколько секунд хриплым голосом начал докладывать:
— Прошу разрешения доложить…
— Что вы можете доложить?! — прервал я его. — О чем? О том, что были грубы с подчиненными? О том, что грубо нарушили все уставные требования, запрещающие унижать личность солдата и его человеческое достоинство?! О том, что, приказав им толкать по полу таз с водой, вы тем самым духовно отравили двух молодых солдат, сломили их волю?..
Никош молчал. Низко опустив голову, он стоял и не шевелился.
Я не знал, что еще ему сказать. И тут на память мне пришли слова начальника школы молодых командиров, которую совсем недавно окончил Никош: «Деловой, порядочный человек, из него выйдет хороший командир отделения!»
Выйдет? Каким образом? Лукача я простил, потому что он попал под дурное влияние. Я оставил его в роте, потому что из него еще можно сделать честного, хорошего солдата. Разоблачение и стыд, который он испытал и испытывает сейчас, порвали паутину зла, опутавшую его душу, и он хочет, старается стать настоящим человеком.
Но что мне делать с Никошем? С человеком, которому я доверил отделение солдат, поручил их обучение и воспитание, а он злоупотребил моим доверием, восстановил против себя подчиненных. Как они теперь будут к нему относиться, если он надругался над их человеческим достоинством? Разве они могут обратиться к нему за советом, если считают его бесчеловечным и несправедливым?
Я вспомнил время, когда я сам только что пришел в армию. Нашего командира отделения любили все солдаты. Я его тоже любил, потому что он был честным и справедливым человеком. Солдаты из других рот с завистью говорили нам: «Вам легко служить, у вас командиром Варью». Он был всегда подтянут, внимателен. Одним словом, человек. И ум у него был, и сердце.
Целый год он был командиром нашего отделения. За все эти триста шестьдесят пять дней он лишь один-единственный раз оступился, и то я навсегда запомнил этот день… И если кто-нибудь из наших общих знакомых спрашивал меня, какого я мнения о Варью, я невольно отвечал на вопрос: «А почему ты меня об этом спрашиваешь?» И все из-за одного-единственного дня, вернее, из-за одного часа даже.
Однажды командир вызвал к себе Варью и за что-то отругал его. Отругал, разумеется, не при нас, а в канцелярии, откуда до нас доносились лишь обрывки слов. Варью, красный как рак, вошел к нам в комнату и приказал отделению построиться. Затем он повел нас во двор и под каким-то предлогом гонял до седьмого пота.
Было это всего один раз, продолжалось не более часа, и это за целый год, когда ежедневно и ежечасно наши сердца бились в унисон с его сердцем. И все же до сих пор я не могу забыть этот случай. До сих пор, когда меня спрашивают, считаю ли я Варью хорошим человеком, перед моим мысленным взором встает эта несправедливая экзекуция. И я отвечаю на этот вопрос, только если его повторяют снова и снова, так как решаю в душе, что не стоит жестоко судить хорошего человека только за то, что он один-единственный раз совершил ошибку.
Ефрейтор поднял голову и произнес:
— Это был первый и последний случай… Я разозлился на них: они шумели сильно, баловались…
Сказав это, он замолчал. Я уже овладел собой и спокойным тоном сказал:
— В моей роте вы не останетесь.
— Товарищ капитан, не откомандировывайте меня… — взмолился Никош. — Не выставляйте на позор…
— А почему вы не думали о позоре тогда, когда издевались над товарищами?
— Я не исправлю, только не отсылайте меня!
Внутренний голос шепнул мне в тот момент: «Хватит! Не мучай его больше! Для него и это будет уроком. Он и так поймет, что вся его служба теперь висит на волоске. К тому же он обещает исправиться… Из него еще получится хороший командир отделения. Он так молод, и ему пока не приходилось никого воспитывать. Неопытен он и не всегда сразу видит, что хорошо, а что плохо… Помоги ему, и со временем все исправится. Солдаты об этом забудут, простят его. Заметят, что он изменился к лучшему, и будут рассматривать этот инцидент как случайную ошибку…»
Да, так можно было поступить. Можно было примириться с ним, забыть и ждать, когда все наладится.
Однако я решил по-другому. Пусть обо мне что угодно говорят, но я не мог простить Никошу его проступка. Я твердо решил откомандировать его из роты. Иначе я поступить не мог. И сделал это потому, что решил показать всем младшим командирам, что никому из них не позволено нарушать уставные требования и законы армейской жизни. Пусть они знают, что я строгий, но справедливый командир и что воспитывать подчиненных нужно тоже строго, но в то же время справедливо, короче говоря, так, как этого требуют уставы.
Тот, кто подумает, что мне было не трудно принять такое решение, сильно ошибется. В душе мне было жаль Никоша, который так хорошо учился в школе младших командиров, хорошо служил и вдруг в течение нескольких минут испортил свою репутацию.
Тоном, не допускающим возражений, я сказал Никошу:
— Я откомандирую вас из роты. Здесь вы все равно работать уже не сможете.
Ефрейтор ушел от меня сам не свой.
БУРНЫЕ ДНИ
И вот Никоша уже нет в моей роте. На следующий день после позорного инцидента я повел его к комбату, после чего он сдал числящееся за ним имущество и получил новое назначение.