Взяв несколько колобков, я подошел к Лайошу и протянул их ему.

— Поешь, а то до обеда еще далеко.

— Я не голоден, — слабо сопротивлялся солдат.

— Вот и поешь, чтобы подольше не проголодаться.

Стоит ли говорить, что колобки были уничтожены с завидным аппетитом! Да оно и не удивительно: встали мы в четыре часа утра, быстро позавтракали и тронулись в путь, а ехать пришлось более ста километров, так что за это время все проголодались.

В следующем перерыве Домбради сам подошел ко мне и, улыбнувшись, спросил:

— А больше колобков не будет, товарищ капитан?

— Судя по всему, запасы уже иссякли, — в тон солдату шутливо ответил я.

— Да оно и лучше, — Лайош махнул рукой. — Не такие уж они вкусные. У нас дома разве такие пекут! Эти лишь издалека напоминают домашние.

— Напоминают, говорите? — поддержал я разговор.

— Называются-то они одинаково — «колобки». Но у нас их так пекут, что вся середина коричневой становится от шкварок.

Домбради так красочно начал описывать вид и вкус домашних колобков, что в предвкушении скорого обеда у многих солдат потекли слюнки.

За обедом я сел с парнем за один стол. На второе подали жареную свинину, при виде которой он высказал свое удовлетворение и даже похвалил ее:

— Вот это блюдо уже похоже на домашнее жаркое. Только чувствуется, что готовила его женщина, так как они всегда боятся положить в еду слишком много горького перца. Если в это блюдо добавить еще немного перца, то оно будет как домашнее.

— Хорошо дома, да? — поинтересовался я.

Солдат покраснел, не зная, что отвечать.

— А что, разве у нас так уж плохо? — продолжал я.

— Не сказал бы, но, знаете, я лично для службы не гожусь, не мое призвание…

— А вы думаете, у меня не могло быть другого призвания? — возразил я парню. — Все мы не для этого на свет родились, мало кому нравится жить по строгим солдатским законам. Но если мир таков, что страна должна иметь армию, значит, нужны и солдаты. Служить в армии — это не удовольствие, а святая обязанность каждого из нас. Я решил служить всю жизнь, столько, сколько потребуется родине.

— Не поймите меня так, товарищ капитан, что я жалуюсь на трудности, я просто…

Он замолчал, соображая, как ему лучше выразить свою мысль.

— Но согласитесь, что дома жизнь приятнее, — решил выручить я парня.

— Что верно, то верно! — Лайош засмеялся. — Дома мама не устраивает подъема. Разве что отец недовольно буркнет: «Вставай, а то с голоду помрешь в постели». Он-то, правда, привык чуть свет вставать, работал поденщиком раньше, а те в три утра уже на ногах. Я же перевернусь на другой бок да и еще задам храпака.

— Не так уж страшен подъем, — заметил я.

— Да и не только подъем. В армии много такого, чего нет на гражданке. Возьмем, например, военную форму: у всех она одинаковая, а люди-то разные. В сельхозкооперативе я работал с такими людьми, которые знали друг друга с колыбели. А здесь человек и представления порой не имеет, с кем он живет под одной крышей. И командирам нашим, конечно, нелегко справляться с нами.

— Почему вы так думаете?

— Не думаю, а вижу. А тот, кого перевели в другую часть, разве ему легко?

— Он наказан за то, что грубо обращался с подчиненными.

— А подчиненные, думаете, ангелы? Нет, конечно. А вот ефрейтора…

— Никоша?

— Да, Никоша наказали. Откровенно скажу, мне было жалко его, когда он уезжал. Уж больно строго с ним обошлись. Я бы его простил. Знаете, когда он уходил, мы побоялись с ним по-человечески попрощаться, не знали, можно ли это. Но из окна ему все махали. Мы хоть его и не очень-то знали, но жалели. Такой красивый парень! Жаль, что с ним такое случилось.

— Но ведь он был груб с вами! — пытался я защищать свою точку зрения, так как не был уверен в том, что Домбради знает статьи дисциплинарного устава и успел познакомиться в достаточной степени с принципами нашей военной педагогики.

— Это верно. Когда он меня заставил «плавать» на полу, я тоже рассердился. В душе, скажу откровенно, как только его не материл! А когда «экзекуция» кончилась, вспомнил, что отец рассказывал и не о таких штуках, которые с ними проделывали в армии.

— Это было в старой хортистской армии, где командирами были господа, а в нашей Народной армии и офицеры, и солдаты одного происхождения.

— Конечно, сейчас лучше, никто не спорит, — улыбнулся солдат. — Вот, например, вчера вечером я играл в шахматы с лейтенантом Балайти, а под конец мы с ним хорошо поговорили. — Лайош снова засмеялся. — Вот как сейчас с вами, товарищ капитан! Видите, сколько я болтаю, удержу нет.

— У нас столько свободного времени редко бывает, — махнул я рукой. — Почему бы нам и не поговорить?

Немного помолчав, я спросил:

— Друга себе в роте уже нашли?

— А я со всеми в хороших отношениях, — ответил солдат.

— Но ведь друг — это не все.

Немного подумав, Лайош ответил:

— Для дружбы срок маловат. Если люди вместе поболтали или выпили по кружке пива, это еще не дружба. Для дружбы нужно больше. Друг — это когда только от него исходит что-то такое… Я ближе всего познакомился, например, с Юхасом. Мы с ним вроде бы неплохо понимаем друг друга. Оба любим труд и не будем перекладывать самую тяжелую работу друг на друга.

— Это хорошо, — похвалил я солдата.

— Конечно, — продолжал Домбради. — Я вот смотрю и думаю, каким странным иногда бывает человек. Как-то Шевелла работал в паре с Сиксаи. Шевелла подметал помещение, а Сиксаи только наблюдал за ним. Ему велели сходить за водой. Он принес одно ведро, потом покрутился да и был таков. Пришлось Шевелле одному мыть пол в коридоре.

— А почему вы не сказали дежурному по роте о том, что Сиксаи отлынивал от работы? — не выдержал и задал вопрос я.

— Чем выдавать человека и жаловаться на него за каждую мелочь, лучше самому все сделать… — Солдат махнул рукой. — А то еще скажут: мол, перед командиром выслуживаешься.

— И вы ничего не сказали? — спросил я.

— Нет, конечно. Но я как Шевелла не поступил бы.

— А как же?

— Поддал бы как следует этому Сиксаи, это лучше действует, чем слова.

— Но на самосуд вы не имеете никакого права.

— У Сиксаи тоже не было никакого права увиливать от работы. — Солдат хитро улыбнулся и добавил: — Об этом все равно никто бы не узнал, и сам Сиксаи не стал бы рассказывать: нечем хвастаться.

Раздался звонок, и мы направились в зал заседаний. Я с улыбкой погрозил солдату пальцем:

— У вас, Домбради, только тело в армии, а душа ваша все еще дома находится.

— Со временем и она сюда придет.

— Пусть поскорее приходит, не все же ей дома сидеть.

— Это не страшно, — серьезным тоном произнес он. — Я и без ней исправно все свои обязанности выполняю. Если есть работа, я только о ней и думаю, а сейчас вот и поговорить можно.

Мы уселись на свои места. На трибуну вышел новый оратор, но я его, как ни старался быть внимательным, почти не слышал: сидел и думал о том, что мне только что рассказал Домбради.

Кто знает, подумал я, быть может, нам не скоро удастся поговорить так откровенно. А как было бы хорошо, если бы командир почаще мог вот так, запросто, сесть с солдатом рядом, за один стол, и поговорить. Тогда мы, командиры, часто поступали бы совсем не так, как сейчас. Очень важно уметь выслушивать откровенное мнение солдата.

Вот Домбради сказал, что ему жаль Никоша. До этого разговора я считал, что принятое мной решение было единственно правильным. А теперь солдат своим замечанием несколько поколебал мою убежденность, и я уже не уверен в том, следовало ли мне так вот, скоропалительно, откомандировывать ефрейтора Никоша за его, собственно, первый, хотя и серьезный, проступок.

Выступления следующих ораторов я слушал тоже не очень внимательно: все размышлял над словами Домбради. Мне очень понравился этот откровенный и честный солдат, и я был от души рад, что он попал именно ко мне в роту, где имелось и несколько так называемых «трудных парней».