Неожиданная встреча с фронтовым товарищем взволновала меня. Немного утешало то, что еще один человек просмотрел мое «дело» и лишний раз убедился, какое коварство совершается в этих стенах, под этой крышей, какая фальш фабрикуется здесь и кто является подлинным преступником. Я понимал, что никто ничего не может здесь изменить, тем более помочь мне в беде, но пусть хоть люди узнают, что здесь происходит. Теперь не расскажут, это они сделают спустя годы, когда что-нибудь немного изменится. А изменится, ли? Возможно, когда нас уже не будет в живых, этот полковник, уйдя в отставку, сидя на скамеечке в городском парке в кругу таких же, как он, невзначай расскажет, как он вынужден был поставить свою подпись под приговором невиновного человека, фронтового товарища, которого отлично знал, и как у него тогда обливалось кровью сердце.
Утром, когда дежурный обходил камеры, проверяя, никто ли из узников не сбежал, не совершил подкоп, не скрутил из простыни веревку, чтобы повеситься, спросил меня для проформы, нет ли вопросов, жалоб к администрации этого заведения, — мне пришла в голову шальная мысль. Набравшись духу, я твердо сказал:
— Да, есть…
— Что именно? — уставился он на меня мрачным взглядом, зная, что тут никто из узников вопросов не задает, это все равно напрасно.
— Я должен сделать очень важное заявление военному прокурору Ретову, который меня вчера допрашивал. Пусть вызовет меня на пять минут или сам зайдет… Только ему могу сделать это заявление. И срочно…
Тюремщик смерил меня скептически с головы до ног, усмехнулся, мол, ишь, чего захотел. Однако на всякий случай записал в блокнот мое требование и пробурчал:
— Ладно, передам… Прокурору больше нечего делать, как ходить к вам по камерам…
И захлопнул за собой дверь.
Время шло, но прокурор ко мне не приходил. Никто, видать, и не собирался меня вызывать. Я и сам вскоре в этом убедился.
Собственно, что я ему мог заявить, требовать. Он отлично понимал, что участвует в чудовищном спектакле, и просто плыл по течению, зная, что один неосторожный шаг, одно неосторожное слово, даже лишний взгляд, реплика, может и его погубить, привести на тюремную скамью. Он, как и многие другие, уже привык к человеческому горю.
Я уже стал посмеиваться над своей затеей. Мой знакомый полковник никогда не придет ко мне и меня не вызовет к себе. Он, видно, рад был, что наша встреча быстро закончилась, и больше он меня никогда не увидит. Ретов выполнил свой служебный долг, а все остальное его не волновало. Своя рубашка, говорят, ближе к телу.
Обо мне словно все забыли. Я знал, что моя судьба скоро будет решена. Ничего хорошего ждать мне не приходится.
Я ходил взад и вперед по камере. Было у меня какое-то странное предчувствие — сегодня что-то должно произойти в моей тюремной жизни, но, что именно, не мог предугадать.
Надвигались сумерки. Полоска неба в нашем зарешеченном оконце стала сгущаться. Кончается новый безумный день. Завтра, кажется, если не ошибаюсь, выходной. Начальство тюремное, устав от праведных трудов, будет спешить домой, на дачи. Скоро это огромное здание онемеет. Останется только охрана да узники в камерах. Кому придет в голову выслушивать жалобы арестантов! Да и сам Ретов, должно быть, очень редко приходит сюда. Посещение этого каземата, наверное, никому радости не приносит.
Осенний день медленно угасал. По ржавому козырьку моего оконца барабанил сильный дождь. Он стучал с короткими перерывами с самого утра. Я все шагал по камере, изредка перебрасываясь словечками со своими соседями, с которыми мы уже вдоволь наговорились обо всем. Временами казалось, что даже опротивели друг другу своими историями.
Правда, они слегка подтрунивали надо мной: ишь, чего задумал — побеседовать с самим военным прокурором. Больше человеку нечего делать, только с тобой объясняться…
И еще они сказали:
— От этих дядюшек надо быть подальше. Они могут добавить срок. И только…
Но мне было теперь не до шуток, не до острот. И я продолжал шагать по камере, глядя на полоску неба, как оно мрачнеет.
Вдруг послышались шаги и загремел замок. Я насторожился, а вместе со мной и мои сокамерники. За кем пришли? Надзиратель окинул нас пристальным взором и поманил меня пальцем:
— На П… Без вещей… Быстро, быстро! На выход…
Накинув на плечи куртку, я направился к выходу.
— Пошли… Руки назад… Сколько надо напоминать? Не на гулянье, — сердито сказал он и клацнул двумя пальцами, давая знать, что по коридору ведут арестанта и мне надо повернуться лицом к стене.
Опять эти извилистые, длинные коридоры. Я вскоре очутился в знакомом кабинете следователя.
У окна, дымя папиросой, стоял полковник. Кинув надзирателю, что тот может быть свободен, Ретов остановил на мне сочувствующий взгляд:
— Слушаю… Какое заявление хочешь сделать прокурору? Прошу побыстрее… Могут зайти, — кивнул он на дверь.
Да, ему, видно, тоже страшновато в этом каземате. Он тоже чего-то опасается…
— Вы читали мое так называемое «дело», — волнуясь и торопясь, негромко начал я. — Все шито белыми нитками… Чушь. Какой же я изменник Родины!.. Что происходит?..
Ретов поднес палец к губам, кивнул на потолок, подошел ближе ко мне и тяжело вздохнул:
— Что, родной, могу тебе сказать? Тяжелые времена… Я бессилен теперь помочь. Ты должен крепиться. Не падать духом. Не теряй надежды… Не может так долго продолжаться… Сам не знаешь, на каком свете находишься… Безумие. Но пройдет…
— Если сможете, передайте моим, чтобы не убивались. Здесь меня не согнули… Я ни в чем не виноват…
— Я видел… Читал… Держись, ты ведь солдат…
Полковник еще что-то хотел сказать, но послышались шаги, дверь резко открылась и вошел какой-то начальник:
— Надеюсь, товарищ полковник, что я вам не помешал…
— Да что вы! Ничуть не помешали, — проговорил Ретов и, сделав строгое лицо, повернулся ко мне:
— А вы, подсудимый, идите… Ваша жалоба ни на чем не основана. И поменьше жалуйтесь. А то приучились!..
Он постучал по столу. Вбежал надзиратель, посмотрел на полковника, и тот строго приказал:
— Уведите подсудимого… В камеру его!..
Я вышел из кабинета, чувствуя какое-то облегчение. В память врезались его успокаивающие слова, которые для меня были теперь спасением. Я эти слова должен был запомнить. Они мне придавали свежие силы. Да, надо держаться. В самом деле, не может долго продолжаться безумие…
Я шагал по коридору, чувствуя, как мне легче стало дышать. Его слова вселили в меня светлую надежду. Впервые за столько тяжелых месяцев заключения я услышал человеческое слово, обнадеживающее, теплое.
Казалось, что у меня выросли крылья. Если ему удастся как-нибудь передать моим родным, что он меня видел, говорил, немного успокоит их, мне будет легче в тысячу раз перенести все несчастья, все муки и страдания.
Значит, думал я, есть еще добрые люди на земле.
«С вещами на выход!»
Киевские каштаны уже давно сбросили со своих ветвей пожелтевшие листья. Днепр совсем помрачнел, стал суровым. Поздняя осень вступила в свои права. Изменил свой обаятельный образ родной город, которого не видал вблизи вот уже скоро год, находясь в заточении.
Сколько еще меня тут будут терзать? Узнаю наконец, когда кончатся мои муки?
Дождливым утром с треском раскрылась «кормушка», и надзиратель, заглянув в камеру, бросил:
— На выход с вещами!
Я торопливо собрался, быстро распрощался с соседями-сокамерниками, схватил свою котомку и направился к двери.
Кажется, кончаются мои страдания и начинаются новые, неведомые.
Что день грядущий мне готовит?
Во дворе, притиснувшись к мрачной, облупленной стене — не дай Бог посторонний глаз увидит опасного узника, — стоял потрепанный, видавший виды «черный ворон», напоминающий машину, которой по городу обычно развозят хлеб, только выкрашенный в черный колер. Но усиленный наряд краснопогонников с автоматами, ожидавшими меня у задних дверей, свидетельствовал, что тут хлебом и продуктами даже не пахнет.