Он злился, негодовал, смотрел на меня зверем. Вытерев платком вспотевшую рожу, он рявкнул:

— Ну что, подпишешь, нет? Гляди мне, хуже будет! Цельный год у нас сидел и не перевоспитался. Был контриком и таким остался. Как в песне той поется. Мало тебе, гаду, дали. Очень мало!

Он снова просунул в окошко бумажку, но я отказался наотрез подписать ее, как прежде отказывался многое подписывать.

И хотя знал, подпишу я или не подпишу, — от этого не зависит моя дальнейшая судьба, но хотелось лишний раз плюнуть им в лицо, выразить свое презрение.

Отныне время, кажется, поплыло немного быстрее. В шуме переполненной узниками душной камеры все крутилось, гудело, жизнь пошла веселее. Люди ожидали этапа, прикидывали, в какие края может нас забросить судьба-судьбинушка. Вспоминали географию, спорили, шумели. А камера с каждым днем пополнялась новыми и новыми группами узников. Одних уводили, других пригоняли. Все здесь напоминало оживленный вокзал.

Мне предстояло пережить еще одно испытание: долгожданное свидание с женой после целого года разлуки. Хотя бы палачи не забыли об этом. Перед отправлением на этап разрешали короткое свидание с женой, матерью, ребенком. Только с одним из них. Несколько минут на прощание. Подумать только: десять лет разлуки — и десять минут на прощание! Какая жестокость! Я ждал встречи с женщиной, с которой прошел долгий жизненный путь, матерью моего единственного сына, от которых был оторван четырьмя годами войны, а теперь почти годом тюремного заключения.

Бывалые арестанты, узники говорили, что свидание разрешают только с одним членом семьи…

Прошло несколько томительных дней. После обычной утренней суматохи — отправки, принятия тюремной похлебки, уборки, переклички — нас выгнали на прогулку.

Посреди тесного тюремного двора, окруженного высоким кирпичным забором, находился небольшой квадратный загон, куда нас выводили проветриться. У калитки меня остановил надзиратель, повел в сторону тюремной конторы, к унылому, облупленному кирпичному дому. Я очутился в небольшой прокуренной комнате с низким, грязным потолком, давно небеленными стенами и дощатым полом. Мрачноватая комната была разделена на две части ржавой железной сеткой, как в зоологическом саду. В отдаленном углу сидел на табуретке пожилой усатый надутый, как индюк, тюремщик в старом кожушке и шапке-ушанке.

Окинув меня с ног до головы строгим взглядом, он поднялся, выплюнул на грязный пол окурок, подошел ко мне ближе и стал объяснять, как я должен себя вести во время свидания с женой, которую сейчас препроводят.

— Значится, — важно говорил он, — жинка будет стоять по ту сторону проволоки, а ты — по эту сторону сетки… Близко подходить к ей низзя… Передавать что-нибудь из рук в руки тоже низзя… Разговаривать только на понятном языке. На росийском. Подавать подозрительные знаки, перемигиваться с жинкой — низзя. Говорить недозволенное, политическое — строго запрещается. Я должон все слышать, и никаких секретов… Если что-либо нарушишь или она нарушит, немедля прерываю свидание и отправляю заключенного в карцер, а жинку в уголовном порядке наказую…

Я уже не слушал, что плетет этот тупой детина. С трепетом ждал жену. Сердце сильно колотилось, готово было выпрыгнуть из груди. Трудно было представить себе, как я встречусь с женой после разлуки в этом мрачном каземате в присутствии этого мрачного тюремщика. Что я могу ей сказать за считанные минуты сквозь ржавую сетку…

Я стоял, обратив взгляд на закрытую дверь, и сердце обливалось кровью. Как я ей скажу, что нас разлучают на десять лет!

Ожидание тянулось как вечность. Голова шла кругом. Как она поведет себя, увидев меня — бледного, осунувшегося, стриженого узника с потухшими глазами, в тюремной курточке…

Вот скрипнула боковая узкая дверь и я увидел ту, которую ждал целый год, которую всегда видел во сне.

Жена переступила порог, увидела меня и на какое-то мгновение замерла, стараясь не заплакать, но не смогла сдержать слезы и разрыдалась, бросившись ко мне, к ржавой железной сетке, будто желая ее снести, разорвать.

Я на несколько мгновений онемел, не в силах проронить ни слова, чтобы как-то успокоить ее.

Вмешался тюремщик, грубо остановил ее:

— Гражданка, отойдите от изгороди! Не положено!..

— «Не положено!» — бросила она и еще сильнее зарыдала. — Все у вас «не положено!» А держать в тюрьме ни в чем не повинного человека — положено! Год мучаете его здесь… За что? А вы…

— Гражданка, предупреждаю, что еще одно слово, и прогоню! Контру тут мне разводите… А я при сполнении, понимаете, при сполнении…

— Не буду…

Она, бедная, присмирела, стараясь взять себя в руки.

Я смотрел на заплаканную жену, как слезы катились по ее щекам, и сердце обливалось кровью. Она вся дрожала от страха, негодования. Осунувшаяся, похудевшая, несчастная, она задыхалась от слез, и я стоял растерянный, беспомощный, не зная, как ее успокоить, как защитить от этого мерзкого тюремщика. Хотелось броситься на него, избить. Что он все «не положено», «не положено»!

И я с трудом сдерживал себя, понимая, что он может в любую минуту прервать свидание, которое ждал целый год.

Жена хотела что-то мне сказать, но слезы душили ее, не давая произнести живого слова.

— Сашку, сыночка, сюда не пустили… — наконец заговорила она. — Он там остался, за воротами… Так рвался к тебе! Просил: дяди, хоть разок глянуть на папочку. Мой папа всю войну на фронте был, а вы… Боже, как мне жаль было ребенка! А они не пустили его сюда… Но ты, милый, не волнуйся… Ты только крепись, береги себя. Этот кошмар, надеемся, скоро кончится, и ты вернешься домой… Маму очень жалко. Все плачет. Но она молодцом… Написала товарищу Сталину. Скоро ответ будет. Она верит. Мы все верим…

— Гражданка, не положено! — снова вмешался тюремщик. — Неча трепать вождя…

— Да я ведь ничего плохого про Сталина не сказала…

— Все равно не положено! Поскольку ваш муж политический.

Она запнулась. Со страхом взглянула на озлобленного стражника. Сделала шаг к железной сетке, но остановилась, зная, что тот опять обрушится на нее.

Она говорила быстро. Голос ее дрожал. Видно, сколько хотелось мне сказать, но чувствовала, что положенные десять минут на исходе и надо спешить.

— Умоляю, не беспокойся о нас. Мы все выдержим, переживем, только ты был бы жив и здоров… Получили привет от тебя… Вернее, два привета… Какие хорошие люди есть на свете! Слава Богу за это… Все знают, что ты не запятнал свое доброе имя… Все надеются, что кончится хорошо. Справедливость восторжествует… Крепись, милый…

«Получили от тебя привет… Два привета…» — врезались в памяти ее слова. И это меня очень порадовало. Значит, мой фронтовой товарищ сдержал слово. И тот молодой солдат оказался чудесным парнем. И от этой мысли легче стало на душе. Не подвели. И я воспрянул духом.

— Не беспокойтесь обо мне… Напишу, когда будет возможность. Малейшая возможность… Не беспокойтесь… Все выдержу. Ведь я солдат. Нет за мной никакой вины… Все скоро кончится. Уверен. Скоро вернусь к вам. Обними, поцелуй маму, сыночка. Пусть не горюет, хорошо учится. Скажи ему, что отец… — Я запнулся, в горле что-то застряло, и слезы начали меня душить. Я на несколько секунд как бы онемел, не в силах говорить. А тут тюремщик узрел в моих словах что-то недозволенное, то ли намек и крикнул:

— Короче, не положено… Кончай свидание…

— Не мешайте! Будьте человеком! — возмутилась жена и снова заплакала. — За целый год я добилась с таким трудом свидание на десять минут, а вы и слова не даете сказать! Бога побойтесь. Совесть надо иметь… — Она с отвращением отвернулась от тюремщика и повернулась ко мне: — Милый, родной наш, крепись, не падай духом… Этот кошмар скоро кончится. Сердце мне подсказывает. Верю, что есть еще правда на свете. О нас не беспокойся. Много пережили и это переживем. Мы всегда с тобой…

«О нас не беспокойся…» — словно бичом ударили меня ее слова. Как же не беспокоиться? Она меня не хотела расстроить и не обмолвилась и словом о том, как над ней и моей семьей поиздевались и издеваются до сих пор. Не сказала, во что превратили наш дом во время обыска. А ее выгнали с работы как жену «врага народа». Оставили без куска хлеба. Без средств к существованию. Спасибо, друзья, родственники немного помогают ей. Не говорила, что опечатали мой кабинет, а семью втиснули в маленькую, крошечную комнатушку, из которой тоже грозятся выгнать. За ней следят, подслушивают телефонные разговоры. Не может найти работу. Куда ни придет, разводят руками: нет работы для жен репрессированных… Не вышлют ли из города?