Фонтранж не был суеверен, но он отличался тончайшей восприимчивостью, и все, что поразило бы какую-нибудь простую душу, с тою же силой запечатлевалось и в его сердце. Он не верил в дурные предзнаменования, в зловещий смысл вороньего карканья или криков чаек, в перебегающих дорогу зайцев и черных кошек, но подобные происшествия будили в нем жалость к людскому легковерию, к людским бедам, а заодно и к бедам самих ворон и чаек, чью репутацию авгуров он вовсе не собирался порочить, а потому смиренно склонял голову перед подобными знамениями. Когда ночью выла собака, он, разумеется, не верил, что кто-то умрет, но это наводило его на глубокие размышления — глубокие, ибо он ничего не делал наполовину, — обо всех прошлых и грядущих смертях, включая и смерть собак; в конечном счете заунывный вой смущал его не меньше, чем старух-служанок в замке. Он не увидел в появлении королевского оленя второго чуда Святого Губерта[22], но был глубоко тронут вниманием судьбы, позволившей ему лицезреть следующее, рядовое представление этого чуда и, быть может, истолковать его. Царственный олень, нежданно явившийся Фонтранжу, казалось, не только не винил его в безжалостных убийствах животных, как в случае с покровителем охотников, но, напротив, осуждал за нынешнюю нелюбовь к охоте, защищая перед ним собак и лошадей — смертельных врагов лесного зверья, — и славил в багровом половодье заката, в зыбком мареве дождя, высокое благородство псовой охоты. Умом Фонтранж понимал, что явление оленя — чистая случайность, но как приятно было думать, что и случайность может еще походить на чудо, а красота способна выражаться в таких примитивных, чистых жестах природы. И тот факт, что чудо Святого Губерта повторилось как раз, когда этот последний перестал быть покровителем для Фонтранжа, та мягкая насмешка, с которой судьба заставила оленя просить человека об убийстве куропаток и ланей, не дав ему при этом распятия на рогах и сведя, таким образом, великое чудо к мелкому, семейному, почти светскому, не годному для утехи толпы, все это убеждало Фонтранжа, что природа — или Бог — по забывчивости или, напротив, гордясь тем, первым успехом, решили обновить одно из своих бесчисленных волшебных деяний. Конечно, он мог теперь чуть меньше почитать их, — так подсмеиваются над великим человеком, дважды рассказавшим какой-нибудь славный эпизод из собственной жизни, — но, главное, он опять ощутил тяжкое бремя всех на свете чудес, всех людей и даже (это уже было что-то новое!) собственной грусти. Отрешение от лошадей и собак показалось ему столь же бессмысленным, что и былая любовь к ним. Он, конечно, знал этого оленя, как и всю прочую живность в своем лесу. Знал его точный вес, семейные привычки, число родившихся от него оленят, отвагу, с которой тот защищал своих сородичей, но теперь вынужден был признать еще одно: как все звери, свершившие нечто сверхестественное, навеки соединялись в легенде со святыми или мучениками, так и этот сегодняшний олень вошел в его жизнь, навсегда став верным спутником последнего из Фонтранжей. Это было больше, чем чудо, — это был урок благородства, почти человеческой поддержки, осуждение меланхолии и болезненного, разъедающего душу смятения. Судьба, точно во времена Святого Губерта, столкнула в лесу эти два полных достоинства создания — оленя, во всем похожего на своего сказочного предка, и последнего из Фонтранжей, в сапогах старинного сомюрского покроя и с моноклем (ибо его отвращение пока не затронуло одежды); оленя, с тем же древним пристрастием к молодым побегам, и Фонтранжа, глубоко презирающего радикализм, социализм, снобизм и прочие «измы»; оленя в испуганном прыжке и Фонтранжа, впервые глянувшего зверю прямо в глаза, а не через ружейный прицел, среди непривычной, застылой тишины, когда все живое — кролики и зайцы в лесу, утки и рыбы в пруду, — отдав свою силу и храбрость этому их царственному послу, сами испуганно попрятались в чаще или под водой. И это зрелище воскресило в памяти человека образы минувших времен, а для охотника явилось таким же драгоценным подарком, как цветная литография — наградой первому ученику в классе. Запоздалое, но все же пожалованное благоволение Господне вызвало у него счастливую улыбку, а ведь он уже месяц как не улыбался… Он вспоминал оленью шерсть, такую жесткую наощупь и такую нежную с виду. Он вспоминал его ноздри, еще более бархатистые, чем лошадиные; ему приходилось касаться их только на убитых оленях — в последний раз именно на отце сегодняшнего. И в его душе начали потихоньку оттаивать застывшие было чувства нежности, дружбы, покоя. Над прудом взмыла цапля; Фонтранж радостно вскинул ружье и выстрелил. Упавшая цапля вспугнула зайца; миг спустя его постигла та же участь. Целых пять минут в закатном небе гремели выстрелы, которые крутой склон эхом разносил по всему лесу, возвещая о том, что Фонтранж вернулся к жизни и ему вновь интересны фазаны и зайцы. Он почти неосознанно следовал путем умчавшегося оленя, то и дело поднимая из травы куропаток, птиц-пастушков, кроликов, как будто олень, ради примирения с сеньором, поочередно оборачивался каждой из этих зверюшек или птиц. Впервые за долгое время своей депрессии Фонтранж не чувствовал себя виноватым, весело паля в них, оставляя за спиной десятки мелких смертей, как в прежние счастливые охотничьи дни. Лесники решили, что в чаще орудует браконьер, зато собаки ликующе взлаяли, а лошади, понимающие все только через других, нетерпеливо заржали, загарцевали, услышав собачий гомон. Уже вставала луна, когда Фонтранж вернулся домой, с головы до ног обвешанный дичью; цапля, заяц, ласка, даже скворцы выглядели натурально, как на голландских натюрмортах — этих портретах бытия… Он зашел на псарню, дал собакам понюхать свою добычу. Псы радостно прыгали вокруг хозяина… Заглянув в оконце конюшни, он крикнул Себе слово Пророка, означающее призыв вперед, к бою. Себа пронзительно заржала в ответ… Вот так, благодаря явлению оленя, Фонтранж возродился для охоты, этой забавы богов, и снова обрел привязанность ко всем ее участникам — собакам, лошадям, егерям и браконьерам. Слава Богу, это произошло не слишком поздно. Он так никогда и не заподозрил, что в течение нескольких месяцев ненавидел людей… И в тот день, когда он отправился поездом в Париж, на ежегодную собачью выставку, он не догадывался о том, что примирился не только с собаками, но и со своими двумя дочерьми, и с Рене Бардини, и с Эглантиной; свой траур по Белле и Жаку он ощущал теперь не как сильную, но одолимую боль, а как истинную, ужасную, непреходящую утрату. Ибо собаки и лошади скрыли от него еще одну печальную истину: он чуть было не рассорился также и с мертвыми.

Глава пятая

В конце весны Моиз решился наконец поехать в Константинополь, где его вот уже два года ждали дела; однажды вечером он прибыл на вокзал к семичасовому Восточному экспрессу. Когда Моиз выбирал утренний или дневной поезд, это означало, что в данный момент он не влюблен. Во времена брака с Саррой, а теперь из-за Эглантины он путешествовал только по вечернему расписанию, — оно смягчало горечь отъезда, разрешало сразу погрузиться в дорожный быт: для начала в вагоне-ресторане, утоляя голод, вслед за тем — в купе, проспав ночь, и назавтра, с рассветом, ощутив радость пробуждения. Сегодня Эглантина захотела проводить Моиза на вокзал. Он взял ей перронный билет за двадцать сантимов — монеткой, которую протаскал в кармане целых два года, не находя ей применения; билет давал право выйти на перрон, увидеть первый дымок паровоза и даже лицо машиниста. Засидевшись на административном совете, Моиз не успел переодеться в дорожный костюм и приехал на вокзал в синей пиджачной паре. Эглантина же, руководствуясь той инстинктивной тягой к мимикрии, которая помогала ей верить, будто она способна раствориться в толпе или в чувстве, выбрала, напротив, туалет, в которых дамы обычно путешествуют: на ней был костюм из шотландки. Моиз страдал от этой глупой промашки судьбы, которая перепутала их обличья и поставила обоих в ложное положение перед носильщиком, контролером, продавщицей газет, настойчиво вручавшей Эглантине последний выпуск «Евы», а, главное, перед несколькими попутчиками, на чьих лицах явственно читалось радостное предвкушение совместной четырехдневной поездки в общем домике на колесах с некой очаровательной юной особой. Уже четверо или пятеро из них, выглядывая в окно, поправляли на себе галстуки привычным движением мужчины, завидевшего хорошенькую женщину. Этот трогательный жест раба, пробующего крепость своих уз, или самоубийцы, проверяющего, легко ли скользит узел на шее, растравлял ревность Моиза, и он в отместку еще больше утверждал их в приятном заблуждении, покупая разные мелочи, нужные в пути именно дамам, — лимоны, минеральную воду, — и подталкивая Эглантину все ближе к вагону. Лишь в последний момент разочарованные попутчики убедились, что обнявшаяся на прощанье пара, видимо, решила поменяться ролями: господин в городском костюме бросился в купе, а юная особа в шотландке вдруг утратила нетерпеливую улыбку и равнодушие к провожающим, то есть, все признаки предотъездной лихорадки.