Он подошел к спящей. Жестокие слова осуждения, с которыми он никогда не обращался к ней, теперь готовы были вырваться наружу. Но он только сухо промолвил: «Ugaf!» — что означало приказ подняться для коней Али. И впервые с начала ее дрессировки он сказал: «Raba!» — слово порицания для лошадей Зобеиды… Удивленная Себа встала, кротко глядя на хозяина, непонимая, чем могла провиниться перед ним в своем глубоком сне. Он подошел ближе; лошадь коротко проржала, склонила голову. Она прошла строгую арабскую дрессировку, и потому каждое ее движение выглядело ритуальным. Даже сейчас в ней, невзнузданной, ощущался тот неподражаемый ритм средневекового аллюра, которым она, к восхищению соседей Фонтранжа, шла на прогулках, под особой сбруей — со старинной уздечкой, добавленной к поводьям, с выгнутой передней лукой седла, как снаряжались кони крестоносцев… Но все тщетно: Фонтранж понимал, что больше не любит ее! До чего же смехотворными считал он теперь полушутливые упреки, которые некогда обращал к Иисусу, не создавшему, как Магомет, языка для лошадей! Да, нынче именно он, Иисус на своем медлительном осле, оказался победителем турнира. Фонтранж вдруг сам испугался своих черных мыслей. То, что он ласкал под видом атласной лошадиной спины и что внезапно, во мгновение ока, покинуло его душу, звалось Востоком, самим Востоком, а он этого не знал. И его утренние выезды — таким легким и таким чеканным шагом Себы, которая, наверное, одна из всех арабских лошадей в мире еще умела ходить, как кони паладинов, — были маленькими путешествиями на Восток, а он и не догадывался об этом. И то ликование в сердце, которое помогало ему взлететь в седло с выгнутой передней лукой, было ликованием отправлявшихся на Восток крестоносцев, — а он и не подозревал этого… Ничто его больше не интересовало. Почему, собственно, он не оставил имя Себа для жеребца, как это сделал его отец?.. Коб, испивший от хмельных вод первозданного хаоса, беспокойно метался у себя в стойле. Фонтранжу не нравилось, когда лошадь просыпается возбужденной, но сегодня и это было ему безразлично. Он горько думал о бесполезности племенных табунов, воспроизведения, вообще жизни. Коб грыз веревку, пытаясь высвободиться, и с призывным ржанием глядел на Себу. Прежде Фонтранж непременно взялся бы за хлыст. Но сегодня его охватила апатия, близкая к отвращению. Ну, пусть коб вырвется из стойла, пусть покроет Себу, — какая разница! Он подошел к жеребцу, сказал ему что-то ласковое, потрепал по холке… Не наказать строптивого коня, — Господи, да он ли это?! Непонятно, тяжело, обидно до слез… но он больше не любил лошадей… И Фонтранж вышел, прикрыв за собою дверь неслышно, точно конокрад.

Отвращение к лошадям и собакам так и не покинуло Фонтранжа. И, загляни он в себя поглубже, он понял бы, что отдалился и от всех прочих животных, от кабанов, зайцев, дроф. Но поскольку доселе его жизнь посвящалась большей частью лошадям и собакам, он страдал лишь из-за них, слабо переживая по поводу перепелов, лесных мышей и полевых птиц. Безрадостно готовился он к открытию охоты. Сам, как обычно, изготовил патроны, но так равнодушно, словно запасался консервами. Часто, прицелившись в куропатку, опускал ружье, не отдавая себе отчета в том, что этот жест означал нелюбовь к куропаткам. Скоро барсуки и лисы в изобилии развелись по всей округе. Прискорбное бездействие сеньора вызвало целое нашествие диких зверей. Но если бы Фонтранжу не застили глаза постылые лошади и собаки, он смог бы заметить и другое: что он разлюбил и людей.

Оценивая их значимость по близости к псарне или конюшне, он думал, что егеря и конюхи разонравились ему просто в силу своего ремесла. В самом деле: одни казались ему чересчур краснолицыми, другие — слишком бледными. Испытывая меньше удовольствия от встреч с Рене Бардини, молоденькой женой контролера ипотек, он полагал, что виноват в этом только ее пес чау-чау, больше не привлекавший его. Когда Рене зевала, что случалось с нею не меньше одного раза в обществе молчаливого Фонтранжа, показывая при этом розовое небо, узкий язычок и ровные, без клыков, зубки — словом, все признаки нечистой собачьей породы, но зато безупречной индо-европейской расы, Фонтранж досадливо отводил взгляд, ибо эта розовая разверстая пещерка напоминала ему пасть зевающего чау-чау. Теперь он и вправду не находил соблазнительными ни ротик Рене, ни прочие женские рты. В «Путешествии по России» ему довелось прочесть, что московских лошадей, с их нарядной упряжью, пестрыми дугами и звонкими колокольчиками, можно сравнить только с женщинами, и был поражен верностью этого наблюдения. В самом деле, наверняка в мире водятся пони, схожие с Рене Бардини. Назавтра, когда молодая соседка нанесла ему визит, он внимательно пригляделся к ней. Сомнений не было: она прямо создана для того, чтобы запрячь ее в тележку с помпонами и поехать на прогулку к озеру; да, именно потому он больше не любил ее. Он так и не уразумел, что без всякой причины разлюбил всех мужчин и женщин, юношей и девушек, начальников вокзалов и кузнецов, баронов и королей; что все они, статисты его жизни, служат ему поводом для ненависти и печали. До времени скрытые за первыми рядами обреченных — лошадьми и собаками, — эти существа ждали своей очереди появиться на сцене, стоило только ветру посильнее раздуть меланхолию Фонтранжа.

В один из вечеров, когда действительно задул ветер, улегшийся только на закате, Фонтранж накинул плащ-палатку, взял ружье и пошел через парк к лесу. Напрасно собаки и лошади, слегка раздобревшие от бездействия — подобно коням Ипполита, влюбленного в Арицию, только по более грустной причине, — рвались с цепей, чтобы кинуться за ним следом. Теперь их хозяин любил гулять только в одиночестве и только пешком. Дождь обнажил колеи, еще с весны затаившиеся на обочинах аллей. Крошечные жабы преважно возглашали свое наследственное право на лужи, которые высохнут через какой-нибудь час. Ливень, не прекращавшийся с самого утра, обратил еще вчера сухую округу в подводное царство, где вместо перепелов теперь галдели утки с гусями. Все это напоминало смену геологических периодов на земле и тешило сердце Фонтранжа. Ему хотелось, чтобы с деревьев на него падала именно вода, а не тень; чтобы почва перестала быть твердью и поглотила его; чтобы трава не вытирала, а размачивала подошвы сапог; чтобы прогулка завершилась не у долмена, а у пруда. Садившееся солнце напоследок обливало пурпуром горизонт и затопленные дороги. Этим унылым вечером люди, менее упрямые, чем Фонтранж, не стали бы дольше скрывать от себя, что невозможно утешиться после гибели сына, после утраты надежд на появление наследника рода, после смерти дочери, после измены подруги, однако Фонтранж, весьма своевременно замечая на обочине лошадиную подкову или собачий след, продолжал упорствовать в этих двух своих единственных горестях. Но вот и пруд. Снова поднялся, загудел ветер, и стоявшие темной стеной ели испуганно затрясли головами. Ах, как хотелось сейчас Фонтранжу полной чашей испить отрешенность, безнадежное опустошение! Пруд, не спросившись, снял с него зыбкую, незавидную копию — правдивую исповедь его души. В таком мрачном месте любой другой признал бы, что больше не любит ни Францию, ни ее королей, ни первых Фонтранжей, которые благодаря отваге и тугодумию завоевали себе право на девиз «Ferreum ubique»[21]. Но тут отдаленное тявканье, как раз во время донесенное ветром, направило его раздумья в иное русло: насколько шумны и несносны таксы; и он громко выругал оставшегося в замке пса. Будь он до конца искренним с самим собой, он признал бы, что Рене Бардини больше не кажется ему хорошенькой, что его дочери Белла и Беллита стали ему безразличны, что Эглантина и все прочее, да-да, именно все на свете больше не существует для него… Но тут раздался треск веток, и он обернулся.

В пяти метрах от Фонтранжа, спиной к пруду и к солнцу, стоял олень; с его губ свисала серебристая нить слюны, уши сторожко напряглись, по мокрой, слегка дымящейся спине волнами пробегала дрожь. Он глядел на Фонтранжа без любопытства, но неотрывно, словно гипнотизируя, временами чуть склоняя голову. «Вот в такой-то миг и понимаешь, — отметил про себя Фонтранж, — всю глупость сказок, в которых на оленьи рога садится дрозд. Что, кроме благоговения, можно ощутить перед этой священной ветвистой короной, самой древней и прекрасной, самой живой в этом лесу и запретной для любой птицы!» Казалось, олень появился здесь с определенной целью. Он сдержанно и бесшумно шагнул вперед и встал так близко к Фонтранжу, что тот уловил свое отражение в его блестящих миндалевидных глазах. Потом испуганно содрогнулся, будто у него вдруг отняли высшую привилегию безбоязненно смотреть на людей, давать им уроки мужества, и одним прыжком скрылся в лесу.